Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

Я не знаю, как ты на это посмотришь, – пишет он, – но я посчитал бы за честь для себя, если бы второй просмотр для ленинградских художников прошел у тебя.

Ну а как иначе? Песочная – это его юность. Тут даже стены помогают. На них висят картины Гуро и Матюшина, а это почти то же, что присутствие их самих. Начинаешь сравнивать – и постепенно понимаешь, что и как можно было сделать лучше.

В музее живопись и люди разделены, а тут всё со всем связано. То, что смотрели, и то, о чем разговаривали. То, что ели, и чем запивали. Из всего этого возникает неповторимая аура дома.

Эндеру есть что вспомнить по этому поводу. Не забыть, как во время обсуждения «Садка судей» пепельница возникала в разных концах стола. От чего-то воротила железный нос, а что-то радостно принимала.

Скорее всего, показа у Громозовой не случилось. Эту идею не осуществить без взаимности. Несколько раз Борис напоминал, но она не спешила: «Ты пишешь, что откладываешь мою выставку до осени. Буду ждать».

Как было бы хорошо, если бы это состоялось. Да еще в том пространстве, с которым столько связано. Возможно, помешала одна строчка в давнем письме Бориса. Выражая соболезнования в связи со смертью Матюшина, Эндер писал, что главной для учителя женщиной была Гуро.

Дорогая Оля, тебе тяжело, хотя ты знаешь, что Миша уходит к Лене и ему будет хорошо.

Мы должны друг другу помочь принять Мишино наследство и пустить его в массы. Крепись и береги свое здоровье.

Твой Борис

9 октября 10 ч. утра Москва.

Этот текст много говорит о людях, которым выпало жить в разных эпохах. От Серебряного века у Бориса вера в то, что смерти нет, а от советского времени – канцелярское «пустить в массы». От тех десятилетий, когда Громозова была женой Матюшина, – доверительная интонация и дружеское «ты».

Конечно, эту фразу Ольга Константиновна запомнила навсегда. Она стояла как кость в горле. Из нее следовало, что ей удалось скрасить жизнь мужу после ухода Гуро и прежде, чем они встретились вновь.

Галина Гампер

Мы рассказали о людях, постоянно бывавших на Песочной, а теперь надо вспомнить об одной невстрече.

Девушка (ее звали Галя) не ходила, да и сесть могла только с чужой помощью. Когда ее мама шла в магазин, из того, что движется, в доме оставалась кошка, а из того, что говорит, – радио. Приемник не замолкал, но однажды она прислушалась. Так ей понравился голос женщины, о которой рассказывала передача.

Есть такое выражение – «идти на голос». Гале захотелось связаться с той, кому он принадлежал. Как-то сразу поверилось, что у нее получится разрешить ее проблемы.

Действительно, удивительный случай! Почти потерять зрение, но при этом не впасть в отчаяние, а каждый день садиться за письменный стол. Писать не что-то мрачно-тяжелое, а книгу об «окрыленных людях».

Галя восприняла ее рассказ как обращенный к себе. Оставалось понять – как это возможно? Целыми днями находиться дома, но при этом жить так, как не всякому зрячему удается.

Здоровье так ухудшилось, что уже год я не могу заниматься, читать, большую часть дня приходится ничего не делать… Я с большим, большим интересом и волнением слушала рассказ о Вашей жизни, борьбе, работе… У меня как будто силы прибавились и даже настроение стало лучше.

Жизнь, борьба, работа – это вроде как разные степени. Бывает, человек живет, но не борется, или борется, но не претворяет это во что-то важное. Лишь немногим дано соединить одно с другим.

Тут нужно отступление. До этого момента автор не высовывался из‑за спин героев, но сейчас придется это сделать. Странно было бы делать вид, что я тут ни при чем.

С Галей я познакомился, когда мне было лет двенадцать. В это время ее уже звали Галиной Сергеевной и она была известным поэтом. Случилось это в день ее рождения, 6 ноября.

Как я, такой маленький, попал на взрослый праздник? То ли родителям было не на кого меня оставить, то ли пришло время мне узнать, что тупиковых ситуаций не бывает.

Представьте не такую большую комнату. Если бы я знал, что Мандельштам выделял «читателя, советчика, врача», я бы об этом вспомнил. Среди гостей преобладали поэты, но были и читатели. Из них двое или трое оказались врачами. В их советах именинница нуждалась не меньше, чем в мнениях о своих стихах.

Галя, Галина Сергеевна, или Галина Гампер, занимала место во главе стола. При этом так прямо вытягивала спину, словно сидела не в инвалидном кресле, а на троне.

Иные королевы изредка кивают в знак одобрения, но моя новая знакомая что-то весело говорила. Ее подданные улавливали настроение и старались не отставать.

Едва ли не все были таланты, а потому шум стоял страшный. Нонна Слепакова пела, Александр Кушнер и Виктор Соснора читали стихи… Остальные тоже не молчали и чуть что встревали с комментариями.

Все это для меня, совсем юного, стало событием. Впрочем, и через многие годы я удивлялся: откуда столько энергии? Неужели неподвижность не мешает почувствовать себя свободной?

Теперь вернемся в то время, когда она написала письмо Громозовой. Галя часами смотрела в окно, и то, что в нем показывали, ей совсем не нравилось. Ведь в тысячный раз снег или дождь выглядят так же, как в пятисотый.

Что надо сделать для того, чтобы увидеть нечто большее? Что-то поменялось, когда она начала писать стихи. Теперь перед ней были не только крыши и серое небо, а весь божий мир.

Говорить о себе она не решалась, а потому ей потребовалась героиня. Зоя Космодемьянская в ее поэме выбрала смерть, но была полна жизни. Даже по пути к виселице видела себя бегущей, плавающей, греющейся у костра.

Мне душно, мне тесно, мне хочется жить,

Мне хочется быть молодой.

Учиться, работать, дружить и любить,

Ходить на свиданья весной.

Хочу, чтобы нас закружила с тобой

В ликующем вихре весна…

Эти неумелые строчки оправдывает одно обстоятельство. Обычно начинающие пишут о том, что не пережили, а Галя писала о себе. Вернее, о себе и о Зое. Они обе были лишены того, что для других само собой разумеется.

Галино письмо Громозова приложила к пачке с посланиями от Кочетова и Стейнбека, но в переписку не вступила. Как видно, так