Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

Порой не сразу понимаешь, для чего ты предназначен. В Институте иностранных языков бабушка доучилась до третьего курса. С языками у нее контакт был, а с преподавателями не очень. Если у тебя проблемы со взрослыми, то не лучше ли заняться детьми?

Так бабушка стала учительницей. Причем сразу пошла в младшие классы. Больно славный тут народ. Становясь старше, дети заимствуют у взрослых их недостатки, а пока радуются жизни и хотят все знать.

Кроме пересечений с Громозовой, есть то, что их разделяет. Откуда бабушке знать, какие страсти кипят в мире литературы? Если бы об этом писали книги, их бы читали, как романы Дюма.

Можно не писать, а разыграть. Так, Ольга Константиновна исполняет эти истории перед своей знакомой. При этом она помнит об известном правиле. Оно заключается в том, что округлять глаза должна не актриса, а зрительница.

Итак, одна спокойна, а другая взволнованна. Всякий раз Громозова приходит к тому, что все будет хорошо. Может, для того ей были посланы испытания, чтобы она убедилась в своих возможностях?

– Что же делать? – удивлялась бабушка.

– Ничего, справимся, – твердо отвечала Ольга Константиновна. – У меня большие связи.

Что такое «большие связи», бабушке непонятно, но ее успокаивает уверенность приятельницы. Сколько раз она убеждалась: если та за что-то берется, все получается как надо.

К удаче надо прибавить характер. Казалось бы, с ее зрением надо больше доверять другим, но Громозова ничего не пропускает.

Вот она поучаствовала в выборе куска торта. Бабушка уже собралась положить его на тарелку, но ее знакомая воспротивилась. «Мне бы вот этот», – сказала она и показала на другой кусок.

Вряд ли это прозрение. Скорее чутье. Способность к изменениям не противоречила ясному осознанию цели. Даже кусок торта Громозовой нужен был не любой, а тот, что приглянулся.

Как видите, ее окружали самые разные люди. О том, что она обсуждала с Прокофьевым или бабушкой, уже говорилось. Свои разговоры были у нее и с Борисом Эндером.

В десятые годы Ольга Константиновна дружила с Гуро и Матюшиным, но все же Эндер был с ними ближе. Вы помните, что сына Елена Генриховна придумала? На ее рисунке он вышел чуть ли не копией Бориса.

Затем прошло еще несколько эпох. Труднее всего дались тридцатые годы. В это время художники образовали что-то вроде тайного общества. Рисовали в основном друг для друга. Обсудят картину с товарищем – и спрячут подальше от посторонних.

Особая опасность заключалась в том, что Эндер писал абстракции. С этим всегда было непросто, а сейчас воспринималось, как диверсия. Вот почему он должен был зарабатывать одним, а для души делать другое.

Начальство Эндер не рисовал. Компромисс оказался не такой обидный. Можно было не только заработать, но и кое-что посмотреть. В тридцать седьмом он оформил выставку в Париже, а в сорок девятом – в Будапеште.

Казалось бы, выход найден. Для себя пиши что хочешь, а зарабатывай эксподизайном. Это, как мы знаем, «многих славных путь». Вариант вроде не худший, но все же правильней не раздваиваться. Для этого следовало дождаться пенсии.

Хорошо быть пенсионером. На службу ходить не надо, а деньги приходят каждый месяц. Этой суммы хватает на то, чтобы содержать семью – и делать что-то свое.

К зарабатывающим Эндер испытывал сложные чувства. Да, он тоже берет заказы, но совмещает это с тем, за что денег не платят. А если гонорары – это единственная цель? В этом он подозревает искусствоведа, задумавшего о нем статью:

Ты знаешь, что я своего искусства не продаю, – сообщает художник Громозовой, – а он хочет писать о нас и, конечно, продавать эти писания. Он не бескорыстен.

Вот в чем дело. Искусством можно назвать только то, что нельзя продать. Значит, его работа для выставок к творчеству отношения не имеет. Он пошел на это только для того, чтобы писать картины не на голодный желудок.

Странно объяснять это Громозовой, ведь для нее литература – это то, что публикуется. Может, потому ей надо это сказать? Пусть знает, что матюшинцы видят в картине не ее цену, а нечто посущественней.

Вспоминался такой случай. Однажды Борис с Колей Костровым гулял в Летнем саду и вдруг видят Михаила Васильевича. Всё при нем: отличный пиджак, шляпа с полями, трость с серебряным набалдашником. Если бы в сад пускали по степени соответствия месту, он был бы лучшей кандидатурой.

«Работаете?» – интересуется учитель, а ученики отвечают: «Зарабатываем». Мол, одно дело – то, чем приходится заниматься, а другое – то, к чему призывали вы.

Наконец Эндер – пенсионер! Теперь он будет рисовать вволю. Вот как немного для этого надо: 1200 рублей старыми – и можно не думать о материальном.

Оля, я перешел с октября на пенсию… – пишет он Громозовой. – Стал свободным художником. Ничем не связан и могу приехать раньше, но хочу весной.

Гордо звучит – свободный художник! Да и возможности впечатляют. Могу, но не хочу. Сам определяю сроки и время. Следую своим желаниям, так как ничем больше не обременен.

В этом ощущении Борис прожил недолго. Уже в следующем письме сказано, что надежды не оправдались. Сумма не так велика, чтобы пренебречь заказами. Радоваться пока нечему, надо впрягаться опять.

В марте меня втянули в промышленную выставку. Хоть я и имею пенсии 1200 руб., заработать на лето не мешает.

Кстати, зачем Борис едет в Ленинград? На этот счет у него есть план. Надо повидать любимые картины в Эрмитаже и показать друзьям сделанное за последнее время.

Прежде бывшие авангардисты существовали врозь, старались не пересекаться, а теперь устраивают совместные обсуждения. Анна Лепорская хочет обсудить с Борисом Эндером его работы. Ясно, что она будет ссылаться на Малевича, а он – вспоминать Матюшина.

Пятьдесят пятый год – это пока не сама оттепель, но ее первые подступы. Можно сказать, «грачи прилетели». Опять, как в эпоху авангарда, возникает среда. Связи выходят за пределы своего круга и распространяются дальше.

Попутной задачей у меня было, – пишет он, – ответить на просьбу Лепорской привезти свои вещи для демонстрации ленинградским художникам. Ты не представляешь себе, как я был бы счастлив, если бы среди художников, которые собрались у Лепорской, была бы ты.

Не всякую вещь Пикассо Эндер признает шедевром, а Громозову называет художницей. Этот ненавистник всякой корысти сейчас настроен по-деловому. Один из показов он надеется устроить у нее