Жены Матюшина. Документальный роман - Александр Семёнович Ласкин

быстрее, чем люди. Их отправляли в особые хранилища, и это было безнадежней, чем ссылка. Указателю надлежало пусть не вернуть книгу читателю, но хотя бы сказать, что она была.

Теперь ни один автор не затеряется во времени. Вот они где, под одной обложкой. Тот, кто займется этой эпохой, непременно обратится к его труду.

Информации в указателе чуть больше, чем на надгробном памятнике. Кроме имени, фамилии и лет жизни, названы книги, которыми автор пополнил историю Серебряного века.

Вот она, «эврика»! Есть ли что-то важнее того, что мандельштамовский «Камень» вышел в тринадцатом году? Фамилия поэта и название сборника – такая же непреложность, как имя города, где он увидел свет.

Следовало не только уточнить место, год и издательство, но и создать лучшие условия для авторов книги. Весь ситец в доме уходил на переплеты. Жена рассчитывала сшить платье, а Анатолий Кузьмич одевал Волошина и Гумилева.

Всю жизнь Тарасенков оценивал, но, оказывается, это можно сделать без слов. Представьте, что замерзшему человеку предложили шарф и пальто. Это происходило с книгами, когда у них появлялись новые переплеты.

Остается сказать о финалах жизни главного редактора и его бывшего заместителя.

Если бы Вишневский был не так осторожен, мы бы знали о нем больше. Хорошо, в письмах промелькнут одно-два правдивых слова. Пусть это немного, но все же больше, чем ничего.

Приятно, когда видишь перед собой тридцатилетнего б. офицера, сталинградца, б. киевского архитектора Виктора Некрасова… – писал Всеволод Витальевич Громозовой. – Он принес роман о Сталинграде… Это вещь ясная, крепкая, сильная, очень честная… Вероятно, роман пройдет боевиком.

Раз Некрасов честен, значит, остальные выдают желаемое за действительное. Это написал человек, регулирующий поток рукописей! Он вроде как согласился с тем, что неправильно жил.

Видно, сомнения одолевало и начальство. Посмотришь в оглавление, а там все то же. Есть Казакевич и Виктор Некрасов, а о Ленине почти ничего. Кстати, это говорили не чужие редактору люди. Сейчас они его обвиняли, а раньше не раз бывали у него в гостях.

Не удалось Всеволоду Витальевичу решить упомянутую квадратуру круга. Читатели у «Знамени» появились, а должности он лишился. С этих пор судьбы двух однополчан уравнялись. Больше не существовало ни «главного», ни «второстепенного». Даже умерли они в близкие сроки – оба ушли непозволительно рано.

Утешаешься тем, что время было сложное. Поэтому сердце болело у всех. Вишневский пережил подряд два инсульта. Несколько десятилетий он недоговаривал, а сейчас совсем замолчал. На его потерявшем подвижность лице застыло мрачное выражение.

Тарасенков тоже болел, но надеялся выкарабкаться. Приходил в себя в санатории. Он бы вышел из него заметно окрепшим, если бы не двадцатый съезд. Никто не знал, какие на нем будут сделаны выводы, но что-то тревожное витало в воздухе. Было ясно, что это коснется не кого-то в отдельности, но буквально всех.

В ночь перед открытием Анатолию Кузьмичу не спалось, в голову лезли мрачные мысли, и сердце не выдержало.

Говорят, у организма есть защитная функция. Может, Анатолий Кузьмич так себя уберег? Куда хуже было тем, кто пережил следующий день, а потом долго жил с этим знанием.

Последнюю работу Тарасенков не опубликовал. Больно непривычным в те времена было отсутствие выводов. Умер он автором, чья книга залегла в письменный стол. Так вечный критик, то умный и справедливый, то злой и пристрастный, оказался рядом с Цветаевой и Мандельштамом.

Через десять лет указатель вышел. Те, кто знал составителя, удивлялись перемене. Много лет он раздавал оценки, одобрял и клеймил, а тут позиция отсутствовала. Если, конечно, не считать констатации, что это было – и есть.

Отступление о том, что за писатель была Громозова

Блокадный дневник

Количеством Ольга Константиновна превзошла Елену Гуро. Если все произведения Елены Генриховны составят одну не самую толстую книгу, то она выпустила их с десяток.

Начнем с ее первого большого текста, написанного в блокаду. В это время многие горожане писали дневники. Ими руководило ощущение важности исторического момента и желание не исчезнуть совсем, оставить после себя след.

Этот дневник не сравнить ни с каким другим. Казалось бы, война отменила прежние формы жизни, но для Громозовой ничего не изменилось. Как всегда, задач у нее было две. Следовало заинтересовать читателя и при этом не расстроить редактора.

Какой в умирающем городе читатель, а тем более редактор? Хотя ответ очевиден, Громозова все делала так, словно готовила публикацию. Даже предупреждала возможное недовольство. Писала от лица некой Евгении Михайловны. Если понадобится, свои ошибки можно будет списать на нее.

Присутствие двойника похоже на признание. Всю жизнь Ольга Константиновна раздваивалась. Вот и в ее книге есть эта сложность. Трудно понять, это ее героиня или она сама.

Все выглядело бы привлекательней, если бы она озаботилась температурой слова. При тридцати четырех и двух человека посещает сонливость, а фраза становится негибкой, как солдатский ремень. Постоянно встречаются обороты, которые более уместны были бы в официальной бумаге.

Вот ее запись, сделанная в начале блокады. Пока не очень голодно и холодно, но уже понятно, что дальше будет только хуже. Количество смертей пойдет не на сотни, а на тысячи.

Декрет правительства о всеобщей трудовой повинности мобилизовал большинство женщин на окопную работу. Дети остались одни. Они важно ходили, позвякивая ключом от комнаты, повешенным им матерями на шею. Скоро они поняли, что надзора за ними нет и они могут делать все, что хотят.

– Аля, пойдем купаться, – обратилась к бледной белокурой девочке черненькая Регина.

– А где мы будем купаться?

– Как где? В квартире нет никого. Мы напустим в ванну воды и выкупаемся.

Живая Регина подговорила еще рыженькую Лиду, и они втроем направились домой.

В коммунальной квартире днем никого не оставалось. Все были заняты на работе. Девочки, напустив воды, залезали в ванну. Прыгали, плавали, ныряли в холодной воде. Больше часа ребята сидели в ванне. Болезненная Аля посинела от холода и, стуча зубами, попросилась домой.

Регина и Лида отделались насморками. Аля схватила воспаление легких и через несколько дней умерла в больнице.

Громозова считает, что все беды от излишней самостоятельности. Если бы Аля слушалась взрослых, она бы и сейчас сидела за партой и пять раз за урок тянула руку. Особенно удивляет спокойный тон. Такой холодок чувствовался в записи Вишневского об Ахматовой.

Только два слова выдают ее страх. Вместо: «Регина была живчиком», Ольга Константиновна написала: «живая Регина». Так она проговорилась, что все