Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

адресом, адресом своего клуба и рабочим адресом, а когда мы забрались на автобус, вручил нам по конверту. Я открыл свой и увидел там дюжину мушек. Харрис сам нанизал их на нитку. Он всегда сам нанизывал своих мушек.

– Слушай, Харрис… – начал было я.

– Нет-нет! – сказал он, слезая с автобуса. – Это вовсе не первосортные мушки. Я просто подумал: если будете ловить на них когда-нибудь, это может вам напомнить, как хорошо мы провели время.

Автобус тронулся. Харрис стоял перед почтой. И махал нам. Когда мы выехали на дорогу, он развернулся и пошел обратно к гостинице.

– Скажи, славный парень этот Харрис? – сказал Билл.

– Думаю, он на самом деле хорошо провел время.

– Харрис? Готов поспорить.

– Жаль, не поехал в Памплону.

– Он хотел порыбачить.

– Да. В любом случае, неизвестно, как бы поладили англичане.

– Пожалуй, что так.

Мы прибыли в Памплону ближе к вечеру, и автобус остановился перед отелем «Монтойя». На плазе натягивали электрические провода, чтобы освещать плазу во время фиесты. Когда автобус остановился, к нему приблизилось несколько ребят, и местный таможенный чиновник велел всем сойти с автобуса и развязать на тротуаре свои узлы. Мы вошли в отель, и на лестнице мне встретился Монтойя. Он пожал нам руки, улыбаясь в своей застенчивой манере.

– Ваши друзья здесь, – сказал он.

– Мистер Кэмпбелл?

– Да. Мистер Кон, и мистер Кэмпбелл, и леди Эшли.

Он улыбнулся с таким видом, словно намекал на некую пикантность ситуации.

– Когда они приехали?

– Вчера. Я оставил за вами ваши старые номера.

– Это прекрасно. Вы дали мистеру Кэмпбеллу номер с видом на плазу?

– Да. Все номера, какие мы смотрели.

– А где сейчас наши друзья?

– Думаю, они пошли на пелоту.

– А как там быки?

Монтойя улыбнулся.

– Вечером, – сказал он. – Вечером в семь часов привезут вильярских быков, а завтра – миурских. Вы все пойдете?

– О, да! Они ни разу не видели десенкахонады[83].

Монтойя положил руку мне на плечо.

– Увидимся там.

Он снова улыбнулся. Он всегда так улыбался, словно бои быков были нашим с ним особенным секретом; весьма шокирующим, но на самом деле очень глубоким секретом, о котором мы с ним знали. Он всегда так улыбался, словно в этом секрете было что-то непристойное для посторонних, но мы-то с ним все понимали. Не годилось раскрывать такой секрет другим людям, которым не дано его понять.

– Ваш друг, он тоже aficionado? – Монтойя улыбнулся Биллу.

– Да. Он приехал из самого Нью-Йорка, чтобы увидеть Сан-Фермин[84].

– Да? – Монтойя тактично усомнился. – Но он не такой aficionado, как вы.

Он снова положил мне руку на плечо с застенчивым видом.

– Да, – сказал я. – Он настоящий aficionado.

– Но он не такой aficionado, как вы.

Афисьон[85] значит страсть. Афисьонадо – это тот, кто страстно увлечен боем быков. Все хорошие матадоры останавливались в отеле Монтойи; то есть именно те, в ком была афисьон. Матадоры, видевшие в корриде просто заработок, останавливались раз-другой, не больше. А хорошие возвращались каждый год. Монтойя держал у себя в номере их фотографии. На фотографиях были дарственные надписи для Хуанито Монтойи или его сестры. Фотографии матадоров, в которых Монтойя по-настоящему верил, были в рамках. А фотографии матадоров без афисьон Монтойя держал в ящике стола. На многих из них были самые льстивые надписи. Но для него они ничего не значили. Как-то раз Монтойя взял их все и бросил в мусорную корзину. Не хотел иметь с ними дела.

Мы часто говорили о быках и матадорах. Я останавливался у Монтойи уже несколько лет. Мы никогда не говорили долго. Нам было просто приятно убеждаться в чувствах друг друга. Иногда люди приезжали издалека и перед тем, как покинуть Памплону, подходили к Монтойе и несколько минут говорили с ним о быках. Эти люди были афисьонадо. Настоящие афисьонадо всегда могли получить номера, даже когда отель был переполнен. С некоторыми из них Монтойя меня знакомил. Поначалу они всегда держались очень вежливо и очень изумлялись, узнав, что я американец. Почему-то считалось, что американцу недоступна афисьон. Он мог притворяться или путать афисьон с возбуждением, но это все не то. Когда же они понимали, что у меня есть афисьон – причем не было никакого секретного слова или готовых вопросов, чтобы выяснить это; скорее, это было неким устным испытанием духа, когда коварные вопросы витали в воздухе, но так и не задавались, – они всякий раз клали руку мне на плечо со смущенным видом или говорили: «Buen hombre»[86]. Но почти всегда они меня касались. Словно им хотелось на ощупь убедиться, что они не ошиблись.

Монтойя мог простить что угодно матадору с афисьон. Он мог простить нервотрепку, панику, скверные беспричинные выходки, всяческие промахи. Тому, у кого есть афисьон, он мог простить что угодно. Как-то раз он простил мне всех моих друзей. Он ничего не говорил об этом, просто они составляли некую неловкость между нами, вроде лошадиных внутренностей на корриде.

Как только мы приехали, Билл поднялся в номер, и, когда я вошел, он полоскался и переодевался.

– Ну, – сказал он, – наговорился по-испански?

– Он мне рассказывал о быках, которых привезут вечером.

– Давай найдем наших и пойдем туда.

– Хорошо. Они, наверно, сидят в кафе.

– Ты достал билеты?

– Да. На все выгрузки.

– Как это бывает?

Он задирал челюсть перед зеркалом, высматривая щетину под подбородком.

– Довольно занятно, – сказал я. – Быков по одному выпускают из клетки, а в коррале их встречают волы, не давая бодаться, и быки кидаются на волов, а волы бегают кругами, как старые девы, пытаясь успокоить их.

– А быки их не бодают?

– Еще бы! Иногда гонятся за ними и убивают.

– А волы ничего не могут?

– Нет. Они пытаются подружиться.

– А зачем они нужны?

– Усмирять быков, не давать им обломать рога о каменные стены или бодать друг друга.

– Вот же повезло волам!

Мы спустились по лестнице, вышли из отеля и пошли через площадь к кафе «Ирунья». На площади одиноко стояли две билетные будки. На закрытых окошках виднелись надписи: «SOL», «SOL Y SOMBRA» и «SOMBRA»[87]. Они откроются только за день до фиесты.

На другой стороне площади плетеные столики и кресла «Ируньи» выступали из аркады до проезжей части. Я высматривал Бретт и Майка за столиками. Они были на месте. Бретт и Майк, и Роберт Кон. Бретт была в баскском берете. Как и Майк. Роберт Кон сидел с непокрытой головой и в очках. Бретт увидела нас и замахала. Когда мы подошли к столику, она улыбнулась одними глазами.

– Привет, ребята! – воскликнула