Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

Я услышал, как по лестнице поднялись Бретт и Роберт Кон. Кон пожелал спокойной ночи возле двери и пошел дальше, к себе в номер. Я услышал, как Бретт вошла в соседний номер. Майк уже был в постели. Он пришел со мной часом раньше. Когда она вошла, он проснулся, и они стали говорить. Я услышал, как они смеются. Я выключил свет и попытался заснуть. Больше можно было не читать. Я мог закрыть глаза и не чувствовать, что качусь куда-то. Но заснуть не мог. Светло или темно, это не меняет твоего отношения к каким-то вещам. Черта лысого!

Как-то раз я пришел к такому выводу и полгода спал только со включенным светом. Очередная блестящая идея. Так или иначе, к черту женщин. К черту тебя, Бретт Эшли!

С женщиной так здорово дружить. Ужасно здорово. Прежде всего, нужно быть влюбленным в женщину, чтобы иметь фундамент для дружбы. Я привык дружить с Бретт. Привык не думать, как ей дается эта дружба. Привык получать что-то ни за что. Это лишь оттягивало предъявление счета. Но счет придет, рано или поздно. Это одна из тех здоровских вещей, в которых можно не сомневаться.

Я считал, что сполна за все заплатил. А женщины вечно платят и платят. Никакого тебе воздаяния или наказания. Просто обмен ценностями. Что-то отдаешь, что-то получаешь. Или как-то зарабатываешь. Ты платишь за все хорошее, так или иначе. Я достаточно заплатил за всякие вещи, которые нравятся мне, и мог теперь радоваться. Ты платишь обретением знаний или опыта, опасностью или деньгами. Жизнь приносит радость, когда научишься получать то, за что заплатил, и замечать это. Если заплатил за что-то, можешь это получить. Мир – это такой надежный магазин. Мне это показалось хорошей философией. Я подумал, что лет через пять она мне покажется такой же глупой, как и другие хорошие философии, что я перепробовал.

А может, все не так. Может, постепенно ты и правда учишься чему-то. Меня не волновало, какой в этом смысл. Я только хотел знать, как в этом жить. Может, если научишься в этом жить, тогда и поймешь, какой в этом смысл.

Хотя я жалел, что Майк так ужасно повел себя с Коном. Майк плохой, когда напьется. Бретт хорошая, когда напьется. Билл хороший, когда напьется. Кон никогда не напивался. Майк делался скверным в определенной фазе. Мне понравилось, как он обидел Кона. Хотя я жалел, что он сделал это, потому что потом мне от этого было мерзко. Вон она, моральность – это то, от чего тебе потом мерзко. Нет, это, наверно, аморальность. Однако сильно сказано. Что за муть лезет ночью в голову! Что за бред, как сказала Бретт. Что за бред! Когда общаешься с англичанами, привыкаешь думать английскими оборотами. В разговорном английском – у высших классов, по крайней мере – должно быть, меньше слов, чем в эскимосском. Конечно, я понятия не имею об эскимосском. Может, у эскимосов прекрасный язык. Или взять чероки. О чероки я тоже понятия не имею. У англичан такие обтекаемые фразы. Одна и та же фраза может значить что угодно. Хотя они мне нравятся. Нравится, как они говорят. Взять Харриса. Впрочем, Харрис не относится к высшим классам.

Я снова включил свет и стал читать. Тургенева. Теперь я понимал, что, читая в таком сверхчувствительном состоянии, после непомерных возлияний, я где-нибудь это вспомню, и мне покажется, что это все случилось со мной. Так всегда бывает. Это еще одна хорошая вещь, за которую платишь и получаешь. Какое-то время спустя, перед самым рассветом, я заснул.

* * * * *

Следующие два дня в Памплоне было тихо, и обошлось без ссор. Город готовился к фиесте. Рабочие ставили воротные столбы, чтобы можно было закрыть боковые улицы, когда быков выпустят утром из корралей и они побегут по улицам к арене. Рабочие копали ямы и ставили балки; все балки были пронумерованы. На плато за городом наездники с арены тренировали лошадей для пикадоров, гоняя их на прямых ногах по твердым, спекшимся от солнца полям за ареной. Большие ворота арены были открыты, и внутри мели амфитеатр. Арену укатали и увлажнили водой, и плотники заменяли треснувшие или расшатавшиеся доски барреры[89]. С краю гладкого укатанного песка видно было, как на пустых трибунах старухи метут ложи.

Снаружи уже поставили забор, протянувшийся от крайней улицы города до самой арены, образовав длинный загон; утром дня первой корриды по нему побежит толпа, подгоняемая быками. По другую сторону равнины, где будет ярмарка лошадей и рогатого скота, цыгане встали табором под деревьями. Продавцы вина и агуардьенте ставили свои ларьки. Один ларек рекламировал «ANIS DEL TORO»[90]. Полотнище висело на досках под жарким солнцем. А на большой площади в центре города все оставалось по-прежнему. Мы сидели в белых плетеных креслах на террасе кафе и смотрели, как приходят автобусы и привозят крестьян, приезжавших на базар, смотрели, как автобусы уходят и увозят крестьян, сидевших со своими переметными сумками, полными добра, накупленного в городе. Ничто не двигалось на площади, кроме этих высоких серых автобусов, не считая голубей и человека со шлангом, увлажнявшего водой гравийную площадь и улицы.

По вечерам наступало время пасео[91]. После обеда в течение часа все как один – все симпатичные девушки, офицеры местного гарнизона, все городские модники и модницы – прогуливались по улице вдоль площади, а столики кафе между тем заполняла всегдашняя послеобеденная толпа.

По утрам я обычно сидел в кафе и читал мадридские газеты, а потом шел в город или за город, на природу. Бывало, со мной ходил Билл. Бывало, он писал у себя в номере. Роберт Кон по утрам учил испанский или пытался побриться в парикмахерской. Бретт с Майком никогда не вставали до полудня. Мы все пили вермут в кафе. Мы вели тихую жизнь, и никто не напивался. Пару раз я сходил в церковь, один раз с Бретт. Она сказала, что хочет послушать, как я буду исповедоваться, но я ей сказал, что это не только невозможно, но и не так интересно, как могло показаться, и кроме того, я буду говорить на языке, которого она не знает. Выйдя из церкви, мы встретили Кона, и, хотя не вызывало сомнения, что он шел за нами, он был сама любезность, и мы втроем прогулялись к цыганскому табору, и цыганка погадала Бретт.

Хорошее