Три истории на моих поминках - Евгения Захарчук

Она, любя, нас бережно связала,

И этот дар нам нужно сохранить.

Бабушкины глаза слезятся, мой нос течет, и я, чтобы не вызывать подозрения, в этот раз иду на балкон, пусть думают, что подышать воздухом. Пока я сбегаю, бабушка начинает рассказывать про Толстого — вторую историю для каждых поминок по моей матери:

«Пятилетняя мама находит книжку Алексея Толстого „Хождение по мукам“. Мама прибегает к бабушке и говорит: „Тут неправильно написано, правильно говорить не "по му́кам", а по "муке́"“».

Когда я возвращаюсь с балкона, по телевизору начинаются новости. Я оглядываюсь в поисках пульта, нахожу его на полке и тянусь к нему. Перебираю каналы и останавливаюсь на видео, снятом на камеру, подвешенную на грудь велосипедиста. Мы видим его руки на руле и лавандовые поля, которые он неспешно пересекает.

— Так потише будет, а то не слышно друг друга, — объясняю я дедушке, когда ловлю его взгляд.

— О, а я люблю этот канал, — радуется бабушка. — Там разное показывают: пустыни, как поезда в горах ходят, города ночные. Приятный такой канал.

Мы подходим к концу обязательной программы. Бабушка рассказывает третью историю для поминок моей мамы:

«Четырнадцатилетняя мама возвращается с неудачного свидания с мальчиком, он старше на три года, они познакомились, когда вместе отдыхали на море с родителями. Он сводил ее в парк аттракционов. Вернувшись, она резюмирует: „Я для него маленькая, а он для меня глупенький“».

Все смеются так заразительно, словно слышат эти истории в первый раз, хотя они уже давно стали нашей классикой. «Я для него маленькая, а он для меня глупенький» стоит на одной полке с «Какая гадость эта ваша заливная рыба».

Мама умерла за два дня до своего тридцать четвертого дня рождения, но других историй про нее не осталось.

Я хочу, чтобы все говорили о маме новое, настоящее, хотя сама места себе не нахожу во время таких разговоров. Сразу делаю безразличное лицо, чтобы не выказать ни грусти, ни нежности. Им еще самим станет неуютно, что заговорили о ней при мне.

Я хочу, чтобы о ней говорили, но сама не могу произнести ни одного тоста.

Я не заготовила ни одной смешной истории про «пахатижи», хождение по муке и глупенького мальчика. У меня есть только три истории, которые нельзя рассказывать на поминках моей матери.

Про седьмое октября

Я плохо помню себя до десяти лет и плохо помню свою маму. Но если закрыть глаза, вижу образ: я гуляю одна на улице, я маленькая, но мне можно, потому что мама присматривает. Она высовывается в балконное окно, чтобы наблюдать за мной. Стоит, облокотившись на подоконник, уперев руки в подбородок. Предплечья, прижатые к телу, в этой позе похожи на куриные ножки. Сразу вспоминается запах курицы гриль, которую мама иногда приносила домой: в этих дешевых курах вкусной была только корочка, а мясо внутри было сухое. Корочка доставалась мне, а мясо — маме. Говорят, матерям всегда достается самый горелый блин, и да, моей — уж точно. Почему я помню именно эти два образа? Мимолетное чувство стыда за мамины руки, похожие на куриные ноги, стыд за себя, не делившуюся с мамой хрустящей корочкой?

Последнее яркое воспоминание о ней — от седьмого октября, мне девять лет, и мы с мамой спим в одной кровати. Я просыпаюсь от страшных криков. Мой отец вернулся домой в три часа ночи, пьяный. Он отрывает от стен кухонную мебель и швыряется ею. Он много матерится, заходит в комнату, встает над нашей с мамой кроватью. Он кричит: «Езжай умирать к своим родителям!»

Мама не спит, но практически не реагирует на него. Она кажется мне бесстрашной. На самом деле она вмазана в кровать опиатами, и у нее нет сил на эту драму. А может, ей уже и не страшно.

Я не бесстрашная. Я хочу в туалет, но боюсь вылезать из-под одеяла, где прячусь от папы. Наконец мама шепчет: «Он успокоился, можешь идти».

Я не помню, каким голосом она шепчет. Я вообще не помню голос. Я не помню, какое у нее было лицо в тот момент, я восстанавливаю образ только по последней фотографии. Эту фотографию мы потом вставляли в черные рамки и раздавали всем родственникам и маминым друзьям, по грустному и строгому выражению лица на ней видно, что она понимала: фотографируют, потому что она скоро умрет и хочется сохранить что-то на память о ней.

У меня тоже есть эта фотография в черной рамке, я никогда не ставила ее у себя дома, хранила в комоде перевернутой, вперемешку с документами, счетами за коммуналку и инструкциями к бытовой технике. Стеснялась, что кто-нибудь из друзей увидит фото женщины в черной рамке и спросит, кто это.

А я и сама не уверена, кто это.

Я не помню голос и лицо. Я помню только свой страх.

Про девятое октября

Девятое октября я провела у бабушки с дедушкой. Но только с дедушкой, бабушка была в Чертаново с мамой. Девятого октября мама впала в кому, но мне об этом никто не сказал. Я весь день играла в компьютер, а дедушка забыл наругать меня за это. У меня был хороший день.

Про десятое октября

Я ехала обратно в Чертаново после выходных, проведенных с дедушкой, возвращаться домой не хотелось. В прихожей пахло аммиаком. Это слово я узнаю позже. В прихожей пахло застоявшейся мочой. Так пахнет отказавшая печень, так пахнут отказавшие почки. Это я узнаю позже. Работал телевизор.

Коридор предлагал две комнаты на выбор. Справа — комната, где лежала мама. Аммиаком пахло оттуда. Слева — комната, где отец смотрел телевизор. Я, не раздумывая ни минуты, выбрала комнату с отцом. Тем самым, из-за которого три дня назад боялась сходить в туалет. Можно успеть на начало фильма. Но бабушка перехватила меня и строго посмотрела, и я послушно пошла на запах. Я брезгливо спросила, чем это так воняет, но бабушка не ответила.

Мама лежала на спине. Мама не отреагировала на мое появление. Мама была желтая, с закрытыми глазами и напряженным лицом, хотя вроде спала. Мама не выглядела живой. Мама не выглядела мамой. Я не хотела к ней приближаться. Подошла на безопасное расстояние, вроде достаточное, но до кровати оставался минимум метр. Я пропищала «привет». Самым глупым голосом на свете. Я не знала, зачем это сказала, было ясно, что неживая желтая мама не ответит. Что это