Три истории на моих поминках - Евгения Захарчук

было семь лет, мы играли в салочки на футбольном поле и он врезался лицом в ворота. Крови было много. Миша подсел на ставки на спорт и постоянно всем врет, занимая деньги, что попал в автокатастрофу или что его папа в больнице, а потом не возвращает долг годами. Я даже не помню, как выглядел Миша.

Мне кажется, что я сижу как-то неправильно. Руки лежат на столе, но неестественно. Я убираю их под стол, получается нелепее. От моей неловкости руки становятся больше, плечи пухнут, грудь странно зависает в воздухе. Я пытаюсь вспомнить, как люди вообще управляются со своими конечностями. Как расслабляют плечи. Лера сидит, лениво облокотившись на стол, и я пытаюсь отзеркалить позу. Но я не Лера, я в такой позе просто скрючиваюсь над столом.

Лера спрашивает, кем я работаю. Я отвечаю скупо, подобно ребенку, которого родители спрашивают, как прошел день, отвечаю, отбивая все желание углубляться в подробности. Я даже не говорю, что живу в Германии. Взрослая Лера кажется мне чужеродной. Да и о прежней Лере я ничего не помню, кроме своих детских ощущений: я хочу быть подругой Леры; я хочу быть Лерой; Лера любит меня не так сильно, как я ее.

Взрослая Лера не вызывает у меня никакого интереса, я даже не пытаюсь дать ей шанс. Во взрослом лице Леры я вижу черты ее матери, и мне хочется выплеснуть на это лицо кипяток из стоящего между нами чайника.

Я извиняюсь и говорю, что отойду вымыть руки.

В туалете я осматриваюсь по сторонам, убеждаюсь, что рядом никого нет. Разуваюсь и аккуратно мочу запачканные кроссовки водой с каплей мыла, потом стираю его влажной ладонью. Я слышу приближающиеся шаги и быстро влезаю обратно в обувь.

На стене рядом с зеркалом черным маркером написано: «Кто ты, когда тебя никто не видит?»

Пять часов тридцать минут до автобуса.

Я пытаюсь произнести это вслух, мозг отправляет команду, но рот не открывается. Я пробую еще раз, еще, импульс затухает где-то на середине пути. Язык уже немножко напрягается, но губы все еще сжаты, спазм проходит волной по горлу. Я вжимаюсь ногтями в ладони, и слова наконец-то выходят из меня:

— Лера, можно задать тебе вопрос?

— Да. — Лера вроде отвлекается от телефона, в который успела залипнуть, пока я молчала, но не до конца: уши уже со мной, а глаза нет.

— Почему мы перестали дружить?

— Что? В смысле? — Теперь уже и глаза Леры вернулись ко мне.

— Ты перестала со мной дружить в четвертом классе.

— Ты же перешла в другую школу.

— Нет, ты перестала со мной общаться до этого. Я тогда не ушла в другую школу.

Лера молчит, раздумывая над ответом. Вероятно, подбирает формулировку. Я вижу, как ей резко стало неуютно за нашим столом, и радуюсь, что мы наконец-то на одной волне.

— Ты можешь мне рассказать, это же уже неважно, — подбадриваю я ее.

Это все еще важно.

— Да, — вздыхает Лера. — это очень неловко, но это было давно и действительно уже неважно. Уже можно рассказать.

Это все еще важно.

И я хочу услышать, как Лера назовет вслух настоящую причину. Я хочу услышать, как плохо это звучит. Я хочу, чтобы Лера положила голову на плаху. А я проявлю милосердие.

— В общем, я была влюблена в Игоря. А он сказал мне по секрету, что ему нравишься ты, хотел, чтобы я помогла ему найти к тебе подход. И я разозлилась и подумала, что ненавижу тебя.

Я пялюсь на Леру и не могу придумать, что сказать, Лера нервно продолжает:

— Я знаю, что это было очень глупо, а Игорь вообще того не стоил. Извини.

Это было давно и действительно уже неважно.

Я одержимо слежу за сторис Леры в «Телеграме» последние полгода. Я злорадствую, когда вижу, что она перебарщивает с тональником. Я подмечаю, что каблуки, которые она носит, давно вышли из моды и выглядят пошло. Я смеюсь над тем, как вздернуты ее губы из-за гиалуронки. Голову на плаху надо класть мне.

Я смотрю на Леру и искренне улыбаюсь, впервые с того момента, как мы встретились. Я говорю ей:

— Ладно. А что у тебя было дальше с Игорем, после того как я ушла из школы?

Лера неуверенно улыбается в ответ:

— О-о, это долгая история.

Я проверяю время на телефоне и предлагаю ей попробовать уложить эту историю в полчаса. Пока Лера рассказывает, как сходилась и расходилась с одноклассником, которого я едва помню, я думаю, что мы с ней могли бы быть наравне. Принцессой и бабочкой. Если бы это еще было важно.

Четыре часа до автобуса.

У бабушки с дедушкой пахнет кислой капустой: бабушка разливает щи по плошкам под заморозку. Я радуюсь, что после болезни мой нос все еще немного заложен и запахи притуплены. Прикидываю, пропахнет ли пальто.

Дедушка читает новости в интернете.

Я брожу из одной комнаты в другую. На кухне я только путаюсь у бабушки под ногами. Если сесть рядом с дедушкой, то получится, что я пялюсь в экран его монитора, это как-то неприлично.

По телевизору показывают интервью с молодыми финалистками конкурса красоты. Их спрашивают, кто такой Ленин, они не знают ответ, ведущий хищно набрасывается на них, добивая вопросом, кому посвящен памятник «Медный всадник». Я слышу, как на кухне смеется бабушка.

Я захожу на кухню и с вызовом спрашиваю бабушку, не хочется ли ей отвлечься от супа и провести время со мной. Бабушка предлагает мне просто посидеть под боком. «Под боком» на микроволновке уже дремлет кошка. Но кошке сегодня никуда не уезжать.

Я говорю:

— Тогда я пока сбегаю в магазин. Заканчивай свои дела.

Три часа сорок минут до автобуса.

В магазине я покупаю сигареты и зажигалку.

Я сажусь на влажную ледяную скамейку у подъезда и срываю целлофан с упаковки. Доставать первую сигарету из пачки всегда тяжело, они слишком прижаты друг к другу, не за что зацепиться. Доставать первую сигарету из первой пачки за полгода еще тяжелее. Руки дрожат, то ли от холода, то ли от нетерпения.

Если бабушка сейчас выглянет из окна, она увидит, что я все-таки смогла достать сигарету. Пульс учащается, отчасти от этой мысли, отчасти от страха перед первой за долгое время затяжкой.

В мои пятнадцать я ждала дней, когда бабушка с дедушкой уезжали закупаться продуктами на неделю вперед в «Ашан». Тогда у меня было несколько часов в запасе, и я шла курить на балкон. Смотрела по сторонам,