Три истории на моих поминках - Евгения Захарчук

тоже ничего, дедушка бы мечтательно улыбался, думая о бабушкиной стряпне, а я бы за все платила и прятала от них чеки. Бабушка с дедушкой бы немного подзагорели. Я давно не видела их загорелыми. Они давно не видели море.

— Или хотите — в Армении? — пробую я, видя скепсис на их лицах. — В Грузии? Вы же там были в молодости, вам нравилось там.

Но их скепсис не убавляется от того, что я продолжаю перечислять названия чужих, неуютных стран.

Я шлю бабушке с дедушкой телепатический сигнал: какая разница, какая страна, там же буду я.

Я чувствую, как сквозь виски меня пронизывает их телепатический ответ: да почему ты вообще там, а не здесь?

Два часа до автобуса.

— Чем-то горелым пахнет. — Бабушка принюхивается так активно, что я вижу, как поднимается и опускается кончик носа. — Сходи-ка на кухню, проверь, я плиту не забыла выключить?

Я иду на кухню. Конфорки выключены, духовка тоже. Но теперь тоже начинаю чувствовать запах. По ногам тянет сквозняком из открытой форточки — бабушке всегда душно. Я выглядываю на улицу.

Черные струи дыма медленно поднимаются от земли. Я поспешно закрываю форточку и кричу дедушке, чтобы он тоже закрыл все окна в других комнатах. Я возвращаюсь к бабушке и говорю:

— Пожар на улице, вроде небольшой.

Бабушка озабоченно охает, встает из-за стола решительно, но медленно, потому что бабушка уже все делает медленно. Она идет на балкон, чтобы лично убедиться, что я права, что-то приговаривая себе под нос.

Я беру телефон и набираю 112. Диктую ответившей мне женщине название улицы и номер дома. Она просит подождать, чтобы проверить данные в компьютере. Потом говорит: «По вашему адресу уже вызвали. Едут» — и бросает трубку.

— Кто-то до меня уже позвонил, — передаю я бабушке с дедушкой. — Давайте, наверное, эвакуироваться на всякий случай. Мало ли что.

— Да ладно тебе, — машет рукой дедушка. — Там не так уж сильно горит, до нас не дойдет.

— А если дойдет? Вы же быстро не спуститесь.

— Ой, кыса, не морочь голову, ничего не будет.

— Ну как знаете.

Я смотрю на часы. Минут через десять мне пора выезжать на автовокзал.

Время закончилось. Мы ни к чему не пришли. Бабушка с дедушкой отмахиваются от идеи о встрече на нейтральной территории. Думают, что мы прощаемся до моего следующего отпуска. Или просто до того момента, пока у меня не закончится рабочий контракт и я не вернусь домой.

Я еще могу успеть сказать им что-то важное, что-то, что им стоило бы знать. Что я «там» не «просто работаю». Что я там живу. Сказать сейчас, пока мы сидим в одной комнате, рядом друг с другом, видим лица друг друга, можем друг друга коснуться.

По телевизору рассказывают, как в Киеве в очередной раз выдали кадры из компьютерных игр за успехи на фронте. Я вижу, что и бабушка, и дедушка полностью отвлеклись на сюжет.

В дедушкиной комнате чуть отклеиваются обои. Бабушка рассказывала, что дедушка отказывается делать ремонт, говорит, что уже устал, устал от перемен, вот умру — хоть стены сносите, а пока не трогайте у меня здесь ничего. Я не трогаю.

Если бабушка с дедушкой рисуют в голове катастрофичные картины о том, как я на самом деле несчастлива где-то там, на недостижимом куске планеты, то я рисую в голове катастрофичные картины о том, как бабушка с дедушкой секретничают наедине, несчастливые из-за того, что я не рядом с ними.

У чехословацкой стенки в гостиной осели ножки и чуть покосились дверцы. Лак рядом с ручками облез. Десять лет назад я предлагала бабушке купить новую мебель, бабушка старательно рассматривала каталоги в интернете, но ей ничего не понравилось. Бабушка сказала, что покупать какое-то говно не хочется, а лучше как будто бы ничего теперь и не производят. Спустя годы я радуюсь, что не настояла на своем. Чехословацкая стенка застыла в пространстве квартиры бабушки с дедушкой вместе со стрелками стоящих на ней советских часов с кукушкой.

Почему я боюсь ранить их своей правдой, своей жизнью, своим мнением, словно они хрупкие и не выдержат? Я всю жизнь наблюдала за тем, как они день за днем проходили через кошмары и утраты, не сгибаясь, продолжая делать то, что от них требовалось. Почему мне кажется, что их что-то может сломать? И что мои слова окажутся сильнее всех предыдущих катастроф?

Но мне хочется поставить мясорубку, через которую их годами пропускала жизнь, на паузу. Объявить, что с этого момента все старое преодолено и больше ничего плохого с ними никогда не случится. Мне хочется защитить их от всего, как они хотели и до сих пор хотят защитить от всего меня, мне хочется защитить их даже от себя, от своих желаний, мнений, от своей жизни.

Мне кажется, что они будут счастливее, не зная обо мне ничего, кроме трех детских анекдотов, которые рассказывают на каждом моем дне рождения.

— Ой, а что это тут у тебя? — неожиданно спрашивает бабушка, обратив на меня внимание.

Я слежу за ее взглядом и догадываюсь, что из-под моей толстовки выбилась цепочка. Достаю прячущийся под тканью серебряный кулон с динозавром. Бабушка пододвигается поближе, чтобы рассмотреть его. Говорит:

— Веселенький. Где взяла такой?

— Подарили.

Вечером накануне мы прощались с Мией. Сидели в баре у дома.

Я накрыла свой телефон, до сих пор вызывающий у меня неприятные ассоциации, пустым пивным бокалом, который попросила у бармена. Мия показывала мне запись одного из интервью, взятых у прохожих на улице. В основном с ней отказывались говорить или отвечали односложно. Но один мужчина согласился, его откровенность и прямолинейность удивляли, и Мие нужен был взгляд со стороны, можно ли это вообще публиковать, не подставит ли она его. Мы обе неуверенно морщились. Каждое наше предложение начиналось с «но»: «Но он же взрослый человек, он же понимает, что говорит под запись»; «Но понимает ли он все риски?»; «Но разговор получился интересный»; «Но хочешь ли ты на себя такое брать?»; «Но не лишаем ли мы его субъектности, когда за него решаем перестраховаться?» И так по кругу. Ни к чему не пришли.

За барной стойкой надиралась оперная певица. По крайней мере, так она представилась. Бармен сказал, что не верит. Тогда она начала петь арии на итальянском из «Травиаты», а бармен даже вежливо выключил музыку, чтобы не мешать ей. Увидев нас, она кинулась извиняться за то, что напилась и буянит, мешая нам разговаривать. Я сказала, что она красиво