Три истории на моих поминках - Евгения Захарчук

не сон, от которого она пробудится. Я пропищала «привет» и мгновенно развернулась, я не просто собиралась уйти, я пищала «привет», как мышь из мультика, и теперь собиралась убежать, как мышь из мультика, мгновенно, вот я была в комнате, и вот меня нет, словно я телепортировалась и от меня остался только след в воздухе. «Вот тебе и привет. — сказала мне вслед бабушка. — Твоя мама в коме».

А я уже неслась в комнату к папе. Я плюхнулась к нему на кровать и отрикошетила от его мягкого пуза. Мы смотрели «Бумер» и громко смеялись.

Бабушка хотела, чтобы последнее лето моей мамы прошло правильно. Чтобы я проводила с ней все драгоценные оставшиеся дни, лежа с ней в кровати, обнимая, рассказывая, как я ее люблю. Наверное, в ее голове, когда мама доживала свои последние минуты, я должна была сидеть рядом, держать маму за руку и шептать какие-то уместные и трогательные слова на прощание. А «привет» не было ни трогательным, ни уместным.

Мы с папой смотрели «Бумер» и громко смеялись, когда бабушка зашла в наше пространство и сказала: «Ее больше нет», после этого досматривать фильм было нельзя, мы выключили телевизор, и я с досадой подумала, что теперь не узнаю, чем он закончится.

Бабушка сказала, что мамы больше нет, что она поднесла зеркало ко рту и зеркало не запотело, но мама там все же была. Квартиру разделило напополам невидимой нитью, которую я не переступила бы ни за что, не подошла бы ближе, не посмотрела бы в ту сторону. Как не могу смотреть на мертвых голубей на улице, выбираю маршруты, чтобы обойти их, зажмурившись, визжу, если внезапно вижу их трупы, визжу, если вижу черные полиэтиленовые пакеты на асфальте, похожие издалека на бессильные голубиные тела.

Бабушка знала, кому звонить, бабушка позвонила в скорую, бабушка позвонила в полицию, я не знала, зачем вообще звонить в полицию, доктор зафиксировал время смерти, как фиксировал время смерти Джордж Клуни в сериале «Скорая помощь», и я посмотрела на круглые настенные часы, по которым в детстве умела определять время, а потом резко разучилась. Доктор накинул к маминой жизни сорок минут, которые понадобились машине скорой помощи на то, чтобы доехать до нас.

Бабушка сказала, что мамы больше нет, но мама еще была, незнакомые люди убрали маму в черный пластиковый мешок, в таких мешках я теперь выкидываю мусор: отдельный мусорный мешок для пластика и алюминия, отдельный мусорный мешок для всего остального, что нельзя переработать и можно только сжечь, — а они убрали в такой мешок маму, я не видела ее, только этот мешок, который они тащили, взяв с двух сторон.

Я не знала, зачем здесь полиция, ведь никто никого не убивал, зачем здесь вообще так много людей? Откуда-то приехали сотрудники ритуальной службы. Меня отправили к себе в комнату, чтобы я там плакала, и я легла на кровать лицом в матрас, чтобы никто не видел, что я не плачу. Но потом я смогла заплакать, я плакала из-за того, что все эти незнакомые люди ходят по нашему дому, разделяя своим присутствием мою жизнь на до и после. До — нормальная я. После — сирота. От этого слова веяло неблагополучностью. Я плакала по себе, а не по маме.

Бабушка вспоминает, что видела у мужа крестной несколько бумажек со стихами, а не одну. Муж крестной сначала немножко ломается, но сразу ясно, что в конце концов он с готовностью зачитает и другие свои стихи.

Если сложить в одну корзину бабушкины и мои воспоминания, то мы получим три истории из маминого детства и три истории из ее последней недели. Ничего о ее настоящей жизни, кажется мне. Ее не определяли три смешные фразы из детства и не определяло то, как она умирала. Мои самые яркие воспоминания о ней на самом деле совсем не о ней, они о травме, которую мне нанесла ее смерть. Что было между ее детством и смертью? Смогли бы бабушка с дедушкой рассказать мне об этом? Что, если они знали ее взрослую так же иллюзорно, как знают сейчас взрослую меня?

Муж крестной все-таки зачитывает кое-что из свежего:

И не надо нам ни Байденов, ни Трампов,

Сами наведем порядок на свой лад.

Всех фашистов, западных мутантов

Уничтожим без каких-либо преград.

Я чувствую, как красное вино встречается с парацетамолом в желудке. Я смотрю на майонез, размазанный по моей тарелке, и завидую ему, мечтая размазаться прямо по ковру. Я расслабляю плечи и ссутуливаюсь, чтобы стало легче ноющей спине. Я не могу понять, бледные сейчас мои щеки или, наоборот, горят. Я говорю с немного шутливой интонацией, ненавидя себя за нее:

— Западный мутант — это я.

— Да ладно тебе, Мурка. Ты же там просто работаешь. А человек ты все равно наш.

— На-аш, — проносится довольное эхо над столом.

Я вежливо улыбаюсь. Думаю о том, что, когда умру, память обо мне тоже превратится в три беззубые истории о детстве, которые пока что рассказывают на каждом моем дне рождения, а потом будут рассказывать на моих поминках.

История первая. В шесть лет я прочитала в газете гороскоп на следующую неделю, и мне встретилась фраза «Звезды успех сулят». Я побежала спрашивать, кто такие сулята.

История вторая. В девять лет я зачитывалась Пелевиным, его романом «Омон Ра», в котором иронично критиковался Советский Союз. Бабушку восхитило, что я поняла сюжет. С тех пор она любит хвастаться, какой умной не по годам я была.

История третья. В те же девять лет мне наняли репетитора по английскому, чтобы за три месяца подготовиться к вступительным экзаменам в хорошую школу рядом с домом бабушки и дедушки. Репетитора восхитило, что я знала слово «скрипка» — violin.

Сулята, «Омон Ра» и скрипка.

Глава одиннадцатая

Шесть часов до автобуса.

Лера приходит в бежевых замшевых сапогах, и замша выглядит настолько новой, что я начинаю подозревать Леру в способности левитировать.

Я в кроссовках, черных. Бабушка говорит, это практичный цвет. На моих черных практичных кроссовках контрастно отсвечивают брызги осенних луж.

Принцесса-снежинка и муха встретились в кофейне.

Лера рассказывает, что ей известно о судьбах наших одноклассников. Я с трудом вспоминаю их имена, мы попрощались еще в четвертом классе. Она долго говорит о том, на ком женился Игорь и где он работает, я помню об Игоре только, что, когда нам