Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг

Прогулять спортивные занятия не казалось мне особо большим преступлением. Но, похоже, я ошибся. Когда я пришел на очередную внеклассную встречу нашего отряда, на меня тут же набросился разъяренный Хуго.

– Егер, где ты был в субботу? – спросил он. Его и без того высокий голос срывался на писк.

– А что такого? – ответил я вопросом на вопрос.

– Что такого, что такого, – передразнил он меня. – А такого, что у нас было соревнование! Мерялись силами! Все отряды собрались, сто пятьдесят человек! И кто у нас отсутствовал?

Я кашлянул. Большинство присутствующих следили за нашим разговором с любопытством, но кое-кто смотрел на меня с презрением.

– Я один отсутствовал?

– Вот именно! Только тебя не было! – орал Хуго. – Без всякого объяснения причин! Член моего отряда!

Он действительно был вне себя. Наверняка получил нахлобучку из-за недисциплинированности своих подчиненных, вина за которую, если следовать логике начальства, лежала на нем самом.

– Мы еще поговорим об этом, – прошипел Хуго. Потом он выступил вперед. – В следующую субботу объявлен всеобщий сбор пожертвований для «Зимней помощи»[61], – сообщил он. – Вы будете продавать календарики. Не забывайте напоминать об ответственности, которую каждый член общества несет за наш народ. Нужно собрать как можно больше пожертвований!

Он порылся в своих бумагах.

– Харро! – назвал он мое имя, и я отозвался из своего угла. – Тебе поручается получить календари и кружки для сбора денег. Пойдешь в Отдел организации народной благотворительности, первый этаж. Прямо сейчас. И поторапливайся! Там люди не будут ждать тебя до ночи!

Я ничего не имел против того, чтобы таким образом избавиться от необходимости слушать нудные речи Хуго о задачах национал-социалистического движения и народном единстве. Мне только не нравилось, что он распоряжается мной как ему заблагорассудится, делая из меня мальчика на побегушках. Но я рассудил, что сейчас, пожалуй, не самый подходящий момент для возмущения. С противным скрежетом я отъехал на стуле от парты, поднялся и вышел из класса.

Отдел народной благотворительности находился рядом с Новой ратушей в юго-западном районе старого города. Я поехал по Адольф-Гитлер-штрассе. Холодные мокрые порывы ветра лупили по домам и забирались мне под одежду. На Петерштайнвег в воздухе закружились нежданно-негаданно мелкие, почти прозрачные снежинки. Первый снег. Я поехал быстрее.

В некоторых окошках огромного здания администрации еще горел свет. Мне понадобилось некоторое время, прежде чем я нашел наконец единственную незапертую входную дверь. Когда я вошел внутрь, она захлопнулась за мной с таким грохотом, что слышно было, наверное, до самого последнего этажа. Высокие своды отозвались эхом. Потом все стихло. С улицы сюда не проникало ни звука. Во всем здании с его многочисленными длиннющими коридорами стояла абсолютная тишина. Теперь мне осталось найти нужный кабинет. Или хоть кого-нибудь найти.

Я шел по коридору, который казался бесконечным, как бывает только во сне. Каменные львиные морды смотрели на меня со стен. За поворотом я увидел двух парней. Они топтались перед какой-то дверью.

– Тут получать вещи для «Зимней помощи»? – спросил я.

Они кивнули. Симпатичные лица. «Мои товарищи по гитлерюгенду», – подумал я. Интересно, что у них в головах? Каким я выгляжу в их глазах? Считают, что я один из них? Несгибаемый боец государственной молодежной организации, образец дисциплины, готовый в любую минуту принести себя в жертву? Наверняка и у них были свои тайны. Я стал в очередь и принялся ждать.

Вскоре я уже шагал обратно, неся в руках мешочек с кружками для сбора, которые побрякивали внутри. Похоже было на звук молочного бидона, который катится по улице.

У самого выхода меня ожидал сюрприз. Дверь отворилась, и на пороге появился еще один гитлерюгендовец. Он был чуть ниже меня, но выглядел совсем уже взрослым. Его лицо с обвислыми щеками, казалось, стекает куда-то вниз. В нем было что-то такое, что заставило меня отступить в сторону и пропустить его.

– Мы, кажется, где-то встречались? – услышал я его голос за своей спиной. Это было сказано беззлобно, безо всякой агрессии. Скорее немного язвительно. Я замялся. Мы были тут одни. Тогда, по дороге на Любшюцские озера, Пит раскидал тех парней как нечего делать. Мне не хотелось в очередной раз спасаться бегством, и я остался стоять, отдавая себе отчет в том, что я не Пит и к серьезной стычке все-таки не готов, хотя он и провел со мной недавно несколько тренировок. Какие-то доли секунды я еще размышлял, но потом мои ноги сдвинулись с места.

– Стой, свинья! – рявкнул «дог».

Но я уже выскочил на улицу. Велосипед, который стоял возле серой стены, пришлось оставить тут. Пока открою замок, пока сяду, пока разгонюсь, только время потеряю.

Я бежал на юг. Мне хотелось поскорее выбраться из старого города и оказаться там, где я знаю все дворы и закоулки. От мокрого снега тротуар превратился в каток. Я то и дело поскальзывался, с трудом удерживая равновесие. Я бежал и бежал. Легкие сипели издыхающей птицей. На каком-то углу я обернулся. Разъяренный «дог» с ухмылкой на физиономии наступал мне на пятки.

За Флоссплац я выдохся. Там, где еще несколько дней назад я безмятежно катил с Жозефиной в трамвае, почувствовал, что больше не могу. Я нырнул в какой-то двор. Тут меня встретили глухие стены, через которые мне было не перебраться – слишком высокие. Справа обнаружилась дверь. Я подергал. Заперто. В левом углу под навесом темнела открытая конструкция, внутри которой виднелся какой-то плохо различимый хозяйственный инвентарь. Его было слишком мало, чтобы за ним можно было укрыться или втиснуться в какую-нибудь щель.

Мощные тиски сдавили мне грудь. От обжигающего дыхания саднило горло. Колени дрожали, как желе. Мне ничего не оставалось, как покорно отдаться на волю судьбы. Будь что будет. Тусклый свет фонаря падал во двор.

Я занял позицию у самой кромки светового пятна и попытался успокоить сердцебиение. И тут появился мой преследователь. Увидев меня, он пощелкал языком и сказал:

– И кому это было нужно? – Его голос звучал почти ласково, по-отечески.

В темноте я мог различить только его общие очертания. Я ничего не ответил.

– Ладно, – сказал он. – Сам пойдешь в Вехтербург[62], своими ногами, или тебе помочь?

Я опять ничего не ответил. Мне все еще было трудно дышать. Я никак не мог понять: почему голос моего собеседника звучит так ровно и легко? Почему он совсем не запыхался? Похоже, в физической подготовке к службе в армии, в усердной закалке молодого тела все-таки был какой-то смысл. Он медленно приблизился ко мне.

– Вехтербург? – переспросил я после паузы, проглотив добрую половину