Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг

– Тюрьма такая при полиции, придурок! – заорал «гитлер-дог». – Скоро познакомишься!

– И не собираюсь, – сказал я.

Я быстро вспомнил, чему учил меня Пит. Прикрыться, широкая опора. Не напрягаться. Тело мое стало как будто резиновым. Гитлерюгендовец рассмеялся. С некоторой небрежностью он размахнулся и наградил меня тумаком. Я отбился. Дальше на меня обрушился град ударов. Моя оборона разлетелась вдребезги, как стекло, упавшее на камень. Я вцепился руками в противника. Он оторвал мои руки от себя. Чисто рефлекторно, без особых затей, я двинул ему правым коленом в пах. Он закачался и отступил назад.

Недолго думая, я добавил еще. Прямой левой, прямой правой, боковой левой, боковой правой. Удар сверху. Я перебирал руками, как хомяк лапами в крутящемся колесе, до тех пор, пока не получил сзади удар под коленку, который остановил этот фейерверк. Адреналин вскипел, как металл в плавильном котле, хотя боль была невыносимой. Я прикусил себе щеку. Но все равно продолжал бороться.

Мы пихались, толкались, потом схватились мертвой хваткой, прилипнув друг к другу, и так в обнимку рухнули на землю, как два поваленных дерева, и покатились по двору. В какой-то момент мне удалось садануть гитлерюгендовца локтем по лицу.

Он тут же отцепился от меня. Я отвалился в сторону. Мой противник держался руками за нос. Сквозь пальцы текли черные ручейки. Я отодвинулся еще немного, ткнул ногой распластавшееся тело, чтобы быть подальше от него, и поднялся. Бесформенная куча посреди двора стонала и всхлипывала. Я не верил своим глазам.

Я нашел свой мешок с кружками и поковылял прочь.

– Свинья поганая! – донеслось из-под арки мне вслед, когда я уже был на углу. А потом еще раз, с визгливым скрежетом приближающегося поезда: – Свинья по-га-а-ана-а-ая-а-а!

Я пустился бежать, прихрамывая на одну ногу. Колено болело, локоть тоже. Болело вообще-то почти всё. Голова кружилась. Всю оставшуюся часть пути я механически отряхивал грязь с одежды. Когда я наконец с невинной миной на лице, стараясь ничем не выдать себя, ни голосом, ни жестом, предстал перед Хуго и передал ему кружки с календарями, я сам себе казался полным ничтожеством.

21

– Что это означает, черт побери?!!!

Такого возмущенного негодования я еще ни разу не слышал от отца. Синие прожилки у него на висках пульсировали. В руках он держал письмо.

– А в чем дело? – спросил я. У меня не было ни малейшего представления, что в этом письме. Но зато имелось достаточно тайн, которые могли открыться самым неприятным образом. В животе все перевернулось, как будто там внутри с ревом взмыл самолет.

– Вот, полюбуйся! – Отец резким движением швырнул письмо на стол.

Я пододвинул к себе листок и принялся изучать. В левом верхнем углу был указан отправитель: окружное отделение правления молодежной организации «Гитлерюгенд», Лейпциг, южный округ. Чуть ниже – круглая печать. Дата – позавчерашняя. Заголовок: «Письменное предупреждение». Дальше шло пространное, написанное канцелярским языком сообщение, адресованное моим родителям, которые извещались о том, что я прогулял спортивные соревнования отрядов и что в случае повторного пропуска такого рода мероприятий я буду исключен из рядов гитлерюгенда.

Я посмотрел на отца, потом снова на письмо. Да, недооценил я Хуго. Я почему-то думал, что он разберется со мной сам, так сказать, в индивидуальном порядке. Угроза исключения меня не слишком напугала. А вот перспектива объясняться с отцом по поводу этого письма ничего хорошего не сулила.

– Вот ведь дурья башка! Я думал, что соревнования в эту субботу! – сказал я.

Отец выслушал меня с каменным лицом.

– Ты и сам не веришь в свои сказки!

– Никакие это не сказки! Просто перепутал, когда у нас соревнования, когда – свободный день. Мне очень жаль, – стоял я на своем.

Отец покачал головой и принялся тереть переносицу – молчал и тер до покраснения.

– С тобою все-таки что-то неладно, – сказал он наконец. – Ведешь себя странно. Нарядился не пойми во что и ходишь в этом, не снимая. Да еще кольцо нацепил. Дома совсем не бываешь. Мы с мамой даже не представляем, чем ты занимаешься.

– Встречаюсь с разными людьми. Нельзя? – спросил я.

– С какими такими людьми, Харро? Что это за люди? Мы их совершенно не знаем. Разве что Генриха, но…

Я заранее знал, что последует дальше. Отец уже не раз спрашивал меня, почему я общаюсь с такими простыми людьми, как Генрих, но наши дискуссии по этому поводу ничем не заканчивались.

– У нас в квартале только и разговоров о всяких разных странных вещах, – продолжал отец. – Говорят, завелись какие-то хулиганы. Вот недавно развесили на досках объявлений памфлеты против правительства.

Мне стоило больших усилий, чтобы не расплыться в улыбке. Надо же, даже родители прослышали об этом.

– Ну и что? – спросил я, пожав плечами.

– Мама рассказала мне о своем разговоре с доктором Хаусманом. Он утверждает, что видел тебя в обществе этих мелких преступников. Это мне совершенно не нравится. Особенно в сочетании вот с этими фокусами. – Отец помахал конвертом от письма, как какая-нибудь дама, обмахивающаяся веером.

Меня покоробило оттого, что моих друзей называют преступниками. По меркам государства, может быть, они и были нарушителями порядка. Но слышать такое из уст собственного отца – это уже ни в какие ворота. Я был вне себя от ярости.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – сказал я.

Отец кивнул. Не глядя на меня, он сказал:

– Будешь сидеть у нас под домашним арестом до Рождества. А там посмотрим.

Я попытался поймать его взгляд. Но безуспешно. Я покачал головой. После всего того, что со мной произошло за последние недели, моя готовность слушаться и покорно подчиняться изрядно поубавилась.

У себя в комнате я некоторое время тупо смотрел в стену, потом в окно. Там, внизу, мир продолжал вертеться по своей банально-однообразной траектории. Похоже, ему до меня нет никакого дела. Почему отец так себя повел? Он ведь не из тех, кто легко ко всему приспосабливается; во всяком случае, раньше он не был приспособленцем. И нацистом он точно не был. Он мог бы гордиться тем, что у его сына своя голова на плечах и что он вполне самостоятельная мыслящая личность. Верно? Неужели он совсем не такой, как я? Или он просто боится за меня? У меня не было ответов на эти вопросы.

Уныло потекли оставшиеся до Нового года дни; домой я возвращался с затаенной тревогой, на улицу выходил странно подавленный. Какое-то время я видел возле Рейхсбанка на Конневицкой площади каких-то типов в неброской одежде, которые уже одним этим бросались в глаза. Они