Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

и с поразительной скоростью задвигалась, они решили свернуть трапезу и вновь влиться в поток у «Лондонского глаза». Углядев на них браслеты, сикхская семья из пяти человек безропотно потеснилась; оттуда до Вестминстерского моста они дотоптались еще за двадцать минут. Теперь вид самого Вестминстерского дворца ободрял их и предлагал считать, что путь едва ли не завершен, однако с той точки и далее продвижение было медленнее всего. Они сошли по ступеням моста и обнаружили, что толпа на пешеходной тропе у Темзы сделалась заметно плотнее. Удавалось пройти всего несколько ярдов за раз, после чего все могло замереть на две минуты, а то и больше.

Вскоре движение очереди почти замерло: люди начали останавливаться, чтобы осмотреть «Стену памяти ковида» по левую руку. Стена, состоявшая из двухсот с лишним тысяч вручную раскрашенных красных сердец, начала свою жизнь как стихийное произведение народного искусства во время первой волны пандемии в 2020-м — каждое сердце символизировало человека, скончавшегося в результате ковида. Даже Марк подобрался поближе к сердцам, и на некоторое время они с Верити оказались разлучены. Потеряли друг друга минут на пять, но затем у нее получилось его углядеть — так вышло, что его унесло вперед, но Верити застряла в плотном сгустке людей и двинуться никуда не могла. А когда ей удалось наконец протолкаться туда, где Марк только что был, того унесло еще дальше, и теперь он, похоже, беседовал с какой-то пожилой чернокожей женщиной; они шли рядом и вместе разглядывали Стену сердец.

За и над Стеной в пейзаже главенствовала громоздкая больница Святого Фомы. Именно в ней пятью годами ранее умер отец Верити. Она отказывалась сентиментализировать его смерть, целиком и полностью осознавая, что невечность родителей — всего лишь один из обыденных ужасов, с которыми необходимо смиряться в средние свои годы, и все же имелись кое-какие воспоминания о последних днях отца, какие не могла она выбросить из головы, и не в последнюю очередь — его двадцатидвухчасовое ожидание на каталке в больничном коридоре, когда, чтобы подкрепиться, ничего, кроме бутылки воды и сэндвича, ему не предложили. Все эти часы она наблюдала, как угасает в нем боевой дух, но он ни словом не пожаловался на персонал, при общей чудовищной бесхозяйственности вроде бы старавшийся изо всех сил. «Твоя мама небось в гробу переворачивается…» — выдавил отец в одном из их последних разговоров.

— Вот ты где! — выкрикнул Марк, проталкиваясь сквозь толпу, чтобы воссоединиться с женой.

Его новая приятельница была все еще с ним. Ее звали Эллен Паркер, из Чикаго, и в Лондон приехала проводить отпуск — впервые в одиночку после того, как от ковида годом раньше умер ее муж. Марк, похоже, ей сочувствовал, и дальнейшие пару часов они стояли в очереди рядом. За это время, пусть и были они от цели недалеко, сама цель стала казаться едва ли достижимой. Перешли реку по Ламбетскому мосту и вступили в Сады у башни Виктории — теперь до Вестминстерского зала, где лежало тело королевы, им оставалось менее полумили. Но вновь возникли стальные ограждения, разделив сады на многие сотни ярдов импровизированного коридора, и продвижения словно бы не происходило никакого. Пять вечера, они провели в очереди уже восемь часов. Верити некоторое время учтиво кивала Эллен, половиной ума воспринимая, что та говорила (планы на остаток поездки по Британии, рассуждения о том, что обо всем происходящем сказал бы ее покойный муж), а второй половиной пытаясь сосредоточиться на деталях убийства. Впрочем, все сильнее и сильнее не давала ей покоя мысль о больнице Святого Фомы, и она закипала внутри от подавленного гнева на пренебрежение, какое претерпел ее отец в последние свои дни и часы.

— Знаешь, возможно, и впрямь стоит присмотреться к Роджеру Вэгстаффу, — сказала она Марку. Они душевно распрощались с Эллен (та решила проталкиваться вперед), а они вновь извлекли свои трости-стулья, воткнули их в траву и насладились пятнадцатью минутами необходимого отдыха. — Может, действительно есть некое движение к приватизации НСЗ, и Кристофер Сванн собирался обнародовать доказательства тому.

Муж погладил ее по руке.

— Отвлекись от этих мыслей. Ты сказала, что сегодняшний день поможет тебе взглянуть на все рационально. А не измышлять чокнутые конспирологические теории.

Он протянул Верити фляжку, и жена отпила бренди. Вид у нее был пристыженный.

— Ты прав, — признала она. — То, что произошло с моим отцом, не должно иметь к этому никакого отношения. — Следующие слова она адресовала самой себе, тоном решительного осуждения: — Факты, Верити, идиотка ты эдакая. Сосредоточься на фактах.

Умолкла. Десяток скорбящих по дюйму продвигался мимо них к Вестминстерскому залу. Марк произнес:

— Ладно, вот тебе факт.

Она выжидающе воззрилась на него.

— Ну, может, и не факт, а новое толкование. Но вообще-то оно действительно относится к Роджеру Вэгстаффу.

— Давай же, выкладывай.

— Мне подумалось, пока мы с Эллен смотрели на сердечки на Стене. Как там назывался файл, который Сванн вроде как раздобыл?

— «Реферат второго августа». При чем тут это?

— На многих тех сердечках люди, понимаешь, оставили даты. Даты, когда они утратили своих близких. Мы даже видели одно, где написано, что человек потерял обоих родителей. Эллен показала мне его и сказала: «Только представьте себе: потерять и мать и отца, одного за другим, за семь дней».

— Ужасно, да… И?

— Ну, даты там написаны вот так: четыре дробь пять дробь двадцать-двадцать и четыре дробь двенадцать дробь двадцать-двадцать. Что это тебе говорит?

— Четвертое мая и четвертое декабря, очевидно.

— Именно. Интервал в семь месяцев. Но она решила, что это значит пятое апреля и двенадцатое апреля.

— А. Ну конечно. Потому что американцы так записывают даты. — Верити задумалась. — Кристофер Сванн, впрочем, американцем не был.

— Но… но ты же мне сказала, что у него была жена-американка и он там жил много лет? Может, он по-прежнему писал даты на американский манер.

— Может. В этом случае восемь дробь два означает…

— Второе августа, — сказал Марк в тот же самый миг, когда это же сказала его жена.

Позднее, когда они ехали по трассе М4 обратно в Стоу-он-де-Волд, Марк попытался выразить сложную смесь чувств, какие он пережил, стоя у гроба королевы. То был, как он объяснил, сплав горя, ностальгии по былым дням, восхищения всем, что она свершила, и огромной патриотической гордости, все это слилось в нечто, показавшееся ему глубочайшим и вмиг переполнившим его неким духовным переживанием. Верити слушала мужа, выказывая все признаки внимания, и не проговорилась о том, что она-то — в положенные ей две минуты безмолвного отдания дани уважения — размышляла о том, откуда скорбящие берут уверенность, что в ящике действительно тело королевы,