Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

– Я не уйду, Майк, – сказал Кон.

– Еще как уйдешь!

Майк стал двигаться к нему вдоль стола. Кон встал и снял очки. Он стоял, выжидая, с бледным лицом и опущенными руками, ожидая нападения с гордым, непреклонным видом, готовый к битве за даму сердца.

Я схватил Майка.

– Идем в кафе, – сказал я. – Ты не можешь ударить его здесь, в отеле.

– Верно! – сказал Майк. – Верная мысль!

Мы пошли. Пока Майк ковылял вверх по лестнице, я оглянулся и увидел, что Кон снова надевает очки. Билл сидел за столом и наливал очередной бокал «Фундадора». Бретт сидела, глядя в пустоту перед собой.

Дождь уже прекратился, и сквозь тучи над площадью пробивалась луна. Было ветрено. Играл военный оркестр, и на дальней стороне площади собралась толпа, смотревшая, как мастер фейерверков с сыном пытался запускать огненные шары. Шар начинал подыматься, покачиваясь и сильно кренясь, и его рвал ветер или бросал о стену одного из зданий вдоль площади. Какие-то шары падали в толпу. Магний вспыхивал, и фейерверки взрывались и кружились в толпе. На площади никто не танцевал. Гравий был слишком мокрым.

Вышли Бретт с Биллом и подошли к нам. Мы стояли в толпе и смотрели на дона Мануэля Оркито, короля фейерверков, стоявшего на маленьком помосте, возвышаясь над толпой, бережно подталкивая шары палочкой, чтобы запустить их по ветру. Ветер не давал шарам подняться, и лицо дона Мануэля Оркито блестело от пота в свете его хитроумных фейерверков, падавших в толпу, лопаясь и кружась под ногами людей, шипя и разбрасывая искры. Всякий раз, как очередной светозарный бумажный пузырь кренился, загорался и падал, люди гомонили.

– Дразнят дона Мануэля, – сказал Билл.

– Откуда ты знаешь, что он дон Мануэль? – сказала Бретт.

– В программе сказано. Дон Мануэль Оркито – пиротекнико… эста сьюда[111].

– Глёбос иллюминадос[112], – сказал Майк. – Ассортимент глёбос иллюминадос. Так сказано в газете.

Ветер относил от нас музыку оркестра.

– Знаете, так хочется, чтобы хоть один взлетел! – сказала Бретт. – Этот малый, дон Мануэль, сам не свой.

– Он, наверно, несколько недель трудился над ними, – сказал Билл, – приговаривая: «Славься, Сан-Фермин».

– Глёбос иллюминадос, – сказал Майк. – Куча, млять, глёбос иллюминадос!

– Идемте, – сказала Бретт. – Не можем же мы здесь стоять.

– Ее светлость хочет выпить, – сказал Майк.

– Всё-то ты знаешь! – сказала Бретт.

В кафе было многолюдно и очень шумно. Никому до нас не было дела. Мы не могли найти столик. Шум стоял ужасный.

– Идемте, – сказал Билл, – уйдем отсюда.

Под аркадой люди совершали пасео. За столиками там и тут сидело несколько англичан и американцев из Биаррица в спортивной одежде. Отдельные женщины разглядывали гулявших в лорнеты. Между делом мы познакомились с одной приятельницей Билла из Биаррица. Она проживала с еще одной девушкой в «Гранд-отеле». Другая девушка легла спать, поскольку у нее болела голова.

– Вот паб, – сказал Майк.

Это был бар «Милан» – маленький бар для своих, где можно было поесть и потанцевать в задней комнате. Мы все уселись за столик и заказали бутылку «Фундадора». В баре еще оставалось место. Все было тихо.

– Черт знает, что за место! – сказал Билл.

– Слишком рано.

– Давайте возьмем бутылку и вернемся попозже, – сказал Билл. – Я не хочу здесь сидеть в такую ночь.

– Идемте посмотрим на англичан, – сказал Майк. – Люблю смотреть на англичан.

– Они ужасны, – сказал Билл. – Откуда они приехали?

– Приехали они из Биаррица, – сказал Майк. – Приехали застать последний денек чудной испанской фиесты.

– Я им покажу фиесту! – сказал Билл.

– Вы немыслимо прекрасная девушка, – сказал Майк знакомой Билла. – Когда это вы приехали?

– Ну хватит, Майкл!

– Слушайте, вот же прелестница! И где я был? Где я рыскал столько времени? Ты прелестная штучка. Мы не встречались? Идем со мной и Биллом. Покажем англичанам фиесту.

– Я им покажу фиесту! – сказал Билл. – Какого черта они тут забыли?

– Идемте, – сказал Майк. – Мы втроем. Покажем, млять, фиесту англичанам! Надеюсь, ты не англичанка? Я шотландец. Ненавижу англичан! Я покажу им фиесту! Идем, Билл.

Мы смотрели в окно, как они идут к кафе, держась за руки. Над площадью взлетали ракеты.

– Я буду сидеть здесь, – сказала Бретт.

– Я останусь с тобой, – сказал Кон.

– Ну не надо! – сказала Бретт. – Бога ради, иди куда-нибудь! Не видишь, мы с Джейком хотим поговорить?

– Не вижу, – сказал Кон. – Я подумал, присяду здесь, потому что слегка надрался.

– Хреновая причина присаживаться с кем-то. Если надрался, ложись в постель. Иди, ложись.

– Я была с ним достаточно груба? – спросила Бретт, когда Кон ушел. – Бог мой! Меня от него просто тошнит!

– Он не слишком прибавляет веселья.

– Он такую тоску на меня нагоняет.

– Он очень плохо себя вел.

– Чертовски плохо. А ведь мог бы показать себя с хорошей стороны.

– Он сейчас, наверно, ждет за дверью.

– Да. Это он может. Ты знаешь, я знаю, что он чувствует. Он не может поверить, что это ничего не значит.

– Я знаю.

– Никто еще не вел себя так плохо. Ох, меня просто тошнит от всего этого! И от Майкла. Майкл тоже хорош.

– Майку пришлось чертовски трудно.

– Да. Но не обязательно быть такой свиньей.

– Все ведут себя плохо, – сказал я. – Только дай хороший повод.

– Ты бы не вел себя плохо. – Бретт взглянула на меня.

– Я бы говнился не лучше Кона, – сказал я.

– Милый, давай уже хватит нести всякий бред.

– Хорошо. Говори о чем хочешь.

– Не усложняй. У меня никого, кроме тебя, и я ужасно себя чувствую.

– У тебя есть Майк.

– Да, Майк. Правда, душка?

– Что ж, – сказал я, – Майку пришлось чертовски трудно – выносить Кона, представляя его с тобой.

– А я не знаю, милый? Пожалуйста, не нагнетай.

Бретт так нервничала, как я еще не видел. Ей было тяжело смотреть мне в глаза, и она то и дело смотрела в стену перед собой.

– Хочешь прогуляться?

– Да. Идем.

Я закупорил бутылку «Фундадора» и отдал бармену.

– Давай еще выпьем, – сказала Бретт. – Нервы у меня ни к черту.

Мы выпили по бокалу мягкого бренди амонтильядо.

– Идем, – сказала Бретт.

Когда мы вышли, я увидел Кона, возникшего из-под аркады.

– Караулил меня, – сказала Бретт.

– Не может без тебя.

– Бедолага!

– Мне его не жаль. Я тоже его ненавижу.

– Я сама его ненавижу. – Она задрожала. – Его дурацкие страдания.

Мы пошли под руку по боковой улице, удаляясь от толпы и огней площади. Улица была темной и сырой, и мы дошли по ней до укреплений на окраине города. Мы миновали винные лавки, из дверей которых свет ложился на черную сырую улицу и вырывалась музыка.

– Хочешь, зайдем?

– Нет.

Мы