Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

прошли по сырой траве и поднялись на каменную стену укреплений. Я постелил газету на камень, и Бретт присела. Равнина была в темноте, и мы увидели горы. Поднялся ветер и погнал тучи через луну. Под нами виднелись темные рвы укреплений. Позади были деревья, и тень собора, и город в лунном свете.

– Не раскисай, – сказал я.

– Места себе не нахожу, – сказала Бретт. – Давай помолчим.

Мы глядели на равнину. В лунном свете темнели длинные деревья. На дороге светились фары машины, забиравшейся в гору. На вершине горы мы увидели огни форта. Внизу слева текла река. Черная и гладкая, она поднялась после дождя. По берегам темнели деревья. Мы сидели и глядели на все это. Бретт смотрела прямо перед собой. Вдруг она задрожала.

– Холодно.

– Хочешь, пойдем назад?

– Через парк.

Мы спустились. Луна снова скрылась за тучами. Под деревьями в парке было темно.

– Ты еще любишь меня, Джейк?

– Да, – сказал я.

– Потому что мне хана, – сказала Бретт.

– Как это?

– Мне хана. Я с ума схожу по Ромеро. Кажется, я в него влюбилась.

– Я бы не стал на твоем месте.

– Я не могу. Мне хана. У меня внутри все разрывается.

– Не надо.

– Я не могу. Я никогда ничего не могла поделать.

– Тебе надо прекратить это.

– Как это прекратить? Я не могу ничего прекратить. Чувствуешь? – Ее рука дрожала. – Я вся сейчас такая.

– Тебе не надо это делать.

– Я не могу. Мне хана – что так, что так. Не видишь разве?

– Нет.

– Я должна что-то сделать. Должна сделать что-то, чего по-настоящему хочу. Я потеряла самоуважение.

– Ты не должна это делать.

– Ох, милый, не усложняй. Думаешь, легко мне было с этим чертовым евреем и с Майком, когда он такой?

– Конечно.

– Я не могу все время надираться.

– Не можешь.

– Ох, милый, побудь со мной, пожалуйста! Побудь со мной, пожалуйста, и помоги мне с этим.

– Конечно.

– Я не говорю, что это правильно. Но для меня это правильно. Видит бог, я никогда еще не чувствовала себя такой сукой.

– Что ты хочешь от меня?

– Идем, – сказала Бретт. – Давай найдем его.

Мы прошли рука об руку по гравийной дорожке через парк, темный парк, под деревьями и, миновав деревья, вышли за ворота и пошли по улице, шедшей в город.

Педро Ромеро был в кафе. Сидел за столом с другими матадорами и критиками. Они курили сигары. Когда мы вошли, они нас заметили. Ромеро улыбнулся нам и кивнул. Мы сели через несколько столиков от них.

– Попроси его подойти и выпить с нами.

– Не сейчас. Он сам подойдет.

– Не могу смотреть на него.

– На него приятно смотреть, – сказал я.

– Я всегда делаю, что хочу.

– Я знаю.

– Я такой сукой себя чувствую.

– Что ж, – сказал я.

– Бог мой! – сказала Бретт. – Через что только женщина не проходит!

– Да?

– Ох, я такой сукой себя чувствую!

Я посмотрел на их столик. Педро Ромеро улыбался. Он сказал что-то остальным и встал. Подошел к нашему столику. Я встал, и мы пожали руки.

– Я вас угощу?

– Я должен угостить вас, – сказал он.

Он присел, спросив у Бретт разрешение без единого слова. У него были очень приятные манеры. Но он не вынимал сигару изо рта. Она была ему к лицу.

– Нравятся сигары? – спросил я.

– О, да. Я всегда курю сигары.

Это было частью его кодекса. Это прибавляло ему солидности. Я обратил внимание на его кожу. Чистую, гладкую и очень смуглую. На скуле у него был треугольный шрам. Я увидел, что он смотрит на Бретт. Он почувствовал, что между ними что-то есть. Должно быть, он почувствовал это, когда Бретт дала ему свою руку. Он был очень осторожен. Думаю, он все понял, но не хотел совершить ошибку.

– Завтра выступаете? – сказал я.

– Да, – сказал он. – Альгабеньо сегодня поранили в Мадриде. Слышали?

– Нет, – сказал я. – Сильно?

Он покачал головой.

– Ерунда. Здесь. – Он показал у себя на руке.

Бретт взяла его за руку и раздвинула пальцы.

– Оу! – сказал он по-английски. – Вы гадаете?

– Иногда. Не возражаете?

– Нет. Мне это нравится. – Он положил руку на стол, раскрыв ладонь. – Гадайте мне, я жить навсегда и быть миллионер.

Он держался все так же подчеркнуто вежливо, но в нем прибавилось уверенности.

– Скажите, – сказал он, – вы видите каких-нибудь быков на моей руке?

Он рассмеялся. Рука у него была очень изящной, а запястье – тонким.

– Там тысячи быков, – сказала Бретт.

Она уже больше не нервничала. Она была прелестна.

– Хорошо. – Ромеро рассмеялся. – По тысяче дуро за каждого, – сказал он мне по-испански. – Погадайте мне еще.

– Это хорошая рука, – сказала Бретт. – Думаю, он долго будет жить.

– Скажите это мне. Не вашему другу.

– Я сказала, вы будете жить долго.

– Я это знаю, – сказал Ромеро. – Я никогда не умру.

Я постучал пальцами по столу. Ромеро заметил это. И покачал головой.

– Нет. Это лишнее. Быки – мои лучшие друзья.

Я перевел это Бретт.

– Вы убиваете своих друзей? – спросила она.

– Всегда, – сказал он по-английски и рассмеялся. – Чтобы они не убили меня.

Он посмотрел на нее через столик.

– Вы хорошо знаете английский.

– Да, – сказал он. – Довольно хорошо, иногда. Но я не должен никому давать это понять. Это было бы очень плохо – тореро, говорящий по-английски.

– Почему? – спросила Бретт.

– Это было бы плохо. Людям это не понравилось бы. Не сейчас.

– Но почему?

– Им бы это не понравилось. Матадоры не такие.

– А какие матадоры?

Он рассмеялся, надвинул шляпу на глаза, поменял положение сигары вор рту и выражение лица.

– Как за тем столом, – сказал он.

Я взглянул туда. Он в точности скопировал выражение лица Насьоналя[113]. Затем улыбнулся и вернул лицу обычное выражение.

– Нет. Я должен забыть английский.

– Не забывайте пока, – сказала Бретт.

– Нет?

– Нет.

– Хорошо.

Он снова рассмеялся.

– Я хотела бы такую шляпу, – сказала Бретт.

– Хорошо. Я достану вам такую.

– Точно. Только не забудьте.

– Не забуду. Сегодня же достану.

Я встал. Ромеро тоже поднялся.

– Сядьте, – сказал я. – Я должен разыскать наших друзей и привести их сюда.

Он посмотрел на меня. Решающим вопросительным взглядом: мы поняли друг друга? Мы друг друга поняли, чего уж там.

– Сядьте, – сказала ему Бретт. – Вы должны научить меня испанскому.

Он сел и посмотрел на нее через столик. Я вышел. Матадоры с критиками проводили меня тяжелыми взглядами. Неприятное ощущение. Когда я вернулся через двадцать минут, ни Бретт, ни Педро Ромеро в кафе уже не было. На столе стояли кофейные чашки и три наших пустых коньячных бокала. Подошел официант с тряпкой, забрал посуду и вытер стол.