Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг

Когда я снова очнулся, картина выглядела совершенно иначе. Мне трудно было сказать, сколько времени прошло – день или несколько секунд. Я не сразу осознал, что́ вижу перед собой.

На тротуаре плашмя лежал Пит, на нем – один из гитлерюгендовцев. Пит умудрился обхватить его ногами, блокировать ему руки и теперь наносил удары головой. Недалеко от меня Вилли сцепился со вторым гитлерюгендовцем. Дрались они стоя. Вилли с переменным успехом пытался обороняться, но все же получил удар по подбородку, от которого он зашатался и отступил на несколько шагов.

Противник продолжал атаковать. Я вскочил и запрыгнул ему на спину. Голова закружилась. Но мысли и действия слились в одно целое, как два рукава одной реки. Больше не было Харро, который покорно давал себя разделать под орех. И никогда больше не будет.

Объединенными силами, пуская в ход все доступные нам средства, мы с Вилли одолели гитлерюгендовца. Вместо спеси у него на физиономии теперь сверкали кровоподтеки. Когда он в какой-то момент скрючился, я поддал ему, и он рухнул как подкошенный. Войдя в раж, мы лупили его ногами, как будто зашлись в отвратительном опьяняющем танце.

– Ну все, парни, – услышал я отрезвляющий голос Пита. – Поработали, и хватит.

Пит воздвигся рядом со мной и достал сигарету. Он безмятежно выпустил изо рта дым, расплывшийся над тротуаром. Гитлерюгендовец, распластавшийся перед нами, не шевелился. Интересно, он еще дышит?

Я повернул голову. Противник Пита тоже валялся на земле. Он вяло шевелился, пытаясь подняться. Но без особого успеха.

– Вот черт, – простонал Вилли. Все лицо у него было в крови. В руке он держал выбитый зуб.

Пит хлопнул его по плечу.

– Ничего, дружище, – сказал он. – Я вот тоже без зубов, но на моих успехах это никак не сказывается. Я имею в виду, среди женского пола.

Наше возвращение к кинотеатру произвело фурор – все жадно ловили каждое слово представленного подробного отчета о происшедшем. Только Генрих пребывал в каком-то странном состоянии, которое я наблюдал у него в последнее время все чаще и чаще. Он сидел на поребрике, и казалось, что за этот час он не сдвинулся ни на миллиметр. Его рассеянные мысли, похоже, блуждали где-то совсем далеко.

– Тебя проводить домой? – спросил я.

Генрих поднял ко мне свое распухшее лицо.

– Ты? Меня? Будешь провожать домой?

Мое предложение как будто вывело его из себя. Но потом он все-таки кивнул. Идти ему было трудно. Я поддерживал его. Когда мы поравнялись с Конневицким крестом, он сказал наконец то, о чем я и сам уже догадывался:

– С Хильмой все кончено.

– С чего это? – спросил я.

– Сам не знаю. Не получилось, и все, – ответил он.

У меня было ощущение, что он прекрасно знает, в чем причина, но только не хочет говорить. Я решил больше не допытываться и оставить его в покое.

– А ты ничего выглядишь, – сказал он. – Если учесть, сколько тебе досталось, вполне прилично.

– Это разве что с фасада, – сказал я.

Каждый сантиметр моего тела горел огнем. Не хотел бы я сейчас увидеть себя голым перед зеркалом. Но Генрих был прав, мое лицо почти не пострадало. На сей раз. Только висок еще гудел от «поцелуя» вражеской коленки. Я был доволен – не придется дома объясняться.

Когда я уже давно лежал в кровати, то вдруг подумал, как хорошо мне живется дома. Не в том смысле, что у меня есть мягкая теплая постель. Скорее в том, что мои родители предоставили мне столько свободы. Хотя и не одобряли моего поведения. Понятно, что они более или менее представляли себе, чем я занимаюсь. А как иначе. Но они не заводили со мной разговоров на эту тему, и я тоже молчал. Я почувствовал себя неблагодарной свиньей.

И еще одна вещь не оставляла меня в покое. Я все думал о неподвижном теле на тротуаре возле Андреевской церкви. А что, если мы его убили? А если мы его убили, почему нам это далось так легко? Неужели так легко творить зло? Или настоящим злодейством считается только то, что совершается по заранее намеченному плану? Кто тут рассудит?

Образ того парня, лежащего на земле, не выходил у меня из головы. Только под утро я провалился в тяжелый сон. Мне снилась Жозефина и я. Как мы сидим у воды. Потом появился тот гитлерюгендовец с обвислыми, как у дога, щеками. Он стоял у нас за спиной. С перерезанным горлом. Но крови было не видно. Он стоял и смеялся.

27

– Ну, давай выкладывай, что там у тебя.

Жозефина сидела на приступочке возле церкви Пауля Герхардта и болтала ногами, прикрытыми до колен пестрым весенним платьем. Я попросил ее уделить мне внимание для одного разговора наедине. Тема была щекотливой, но не такой тяжелой, как в наш последний разговор. Речь шла о Кетэ. И о Дурхвене.

– Да, сейчас. А вот скажи мне, пожалуйста… – начал я, стараясь безуспешно справиться со смехом, напавшим на меня от неуверенности. Я смотрел на руки Жозефины, лежавшие на платье, и считал складки на ткани, разбегавшиеся вокруг ее ладошек.

– Не тяни кота за хвост, темнила, – сказала Жозефина и рассмеялась. Ее светлые кудряшки ободряюще помахали мне. Я откашлялся.

– Мне нужно… Я должен… – начал я было опять, но так и не довел фразу до конца. Жозефина с улыбкой смотрела на меня. Я поскреб в затылке. – Ты разбираешься во всяких там циклах? – услышал я наконец собственный голос.

Жозефина расхохоталась, да так громко, что два господина, проходившие мимо, остановились и поглядели в нашу сторону.

– Все в порядке! – крикнул я им. – Мы тут шутим!

Тот, что был помоложе, отпустил какое-то замечание, на что второй покачал головой и посмотрел на меня осуждающе. Потом они пошли дальше.

– Шутим, значит, – проговорила Жозефина с ухмылкой и открыла свою коричневую сумочку. – На, покури для храбрости.

Мы закурили. Жозефина пригладила волосы.

– Что такое месячные, знаешь?

Я кивнул. Лицо у меня горело.

– Отлично, – сказала она. – Уже что-то. А то есть такие, кто и слыхом не слыхивал.

Она бросила недокуренную сигарету в траву и вытянула ногу, чтобы ее затушить.

– Если известно, когда месячные, можно высчитать, когда опасные дни. То есть такие, когда можно забеременеть. Соответственно, можно высчитать и безопасные дни. – Она подмигнула мне. – Все очень просто. Спроси свою Кетэ. Я имею в виду,