Книга Гусыни - Июнь Ли

– Вижу, – ответила Каталина и с особенным сочувствием взглянула на меня своими темными глазами. – Прекрасно вижу. Поэтому я и хочу, чтобы ты послушалась Касуми. У нее наверняка на тебя большие планы. Может быть, она и кажется суровой, но она так много для тебя делает. Больше, чем сделала для любой из нас.

– Никому из вас не нужно, чтобы она много делала, – заметила я.

– Да, конечно, – признала Каталина. – И поэтому тебе тем более стоит довериться Касуми.

♦

Погода стала теплее, и Микер проводил больше времени за работой в саду, иногда что-то бормоча себе под нос, а иногда разговаривая с нежным выражением лица, как будто обращался к саженцам и росткам. Он жил в сторожке у ворот. С тяжелой работой приходил помогать мальчик из деревни, но большую часть времени Микер работал один, трудясь на территории школы или в доме, где чинил расшатанные оконные рамы, заменял разбитые лампочки, подновлял кое-где краску и заделывал дыры в трубах. Он приветствовал нас кивком и шевелил губами, но никогда с нами не заговаривал, да и с поварихой или горничными говорил нечасто. В дни, когда мы ездили в Лондон, он отвозил нас на станцию, забирая сначала одну половину девочек, потом другую. Я гадала, видит ли он, что я не такая, как остальные.

– Почему Микер никогда при нас не разговаривает? – спросила я Каталину однажды днем, когда мы наблюдали за теннисным матчем.

Я в теннис не играла. Дав мне два урока, Маргарета и Каталина решили, что взялись за непосильную задачу. Они посоветовали мне попросить миссис Таунсенд, чтобы та наняла для меня тренера. Тогда я подумала, что проживу и без тенниса.

– Он держится особняком, – ответила она. – Думаю, Касуми это устраивает.

– У него есть жена или родня?

Каталина рассмеялась.

– Ну у тебя и вопросы, – сказала она. – Мы не суем нос не в свое дело.

– Вот как? – удивилась я.

Мне казалось, что девочки только и делали, что совали нос не в свое дело. Накануне журналист из Лондона написал миссис Таунсенд с просьбой взять у меня интервью в связи с предстоящим выходом книги на английском языке. Стоило мне рассказать об этом Каталине, как несколько других девочек стали приставать ко мне с вопросами.

– Мы делаем это так, как подобает, – ответила Каталина. – И с теми, с кем можно, с ровней.

Я знала, что Каталина и другие считают меня ровней, лишь пока соблюдены определенные условия. Я легко могла снова перейти в другую категорию и стать ничтожеством вроде Микера.

– А нам можно помогать Микеру в саду? – спросила я.

– Вряд ли Касуми это одобрит, – ответила Каталина. Увидев выражение моего лица, она добавила: – Тебе ведь больше нравится работать в саду, чем составлять букеты, не так ли? Возможно, ты могла бы попросить у Касуми разрешения ухаживать за одним из комнатных растений.

Мне нравилась Каталина, она была отзывчивой и добросердечной – с горячей кровью и таким же горячим сердцем. У всех людей, кроме мертвых, горячая кровь и горячие сердца, поэтому такие определения всегда меня смешат, хотя в случае Каталины она действительно их заслуживала. Но, как я теперь понимаю, ее характер испортило стремление быть хорошей и всегда правой. Быть хорошей было свойственно ей от природы. Она получала искреннее удовольствие от того, что была хорошей. Однако к чему ведет стремление быть всегда правым, как не к ошибкам? Знать мнение миссис Таунсенд, говорить от ее имени – и то и другое Каталина делала с абсолютной легкостью и уверенностью, поскольку, вероятно, уже говорила от имени других важных особ до Вудсвэя и продолжит делать это после Вудсвэя. Тогда я была слишком юной, чтобы опасаться людей вроде нее. С тех пор я встречала другие версии Каталины; и каждый раз мне приходится заново учиться остерегаться добрых намерений вроде бы доброжелательных людей.

Мысль о том, чтобы побыть некоторое время в саду в уединении – неважно, с Микером или наедине с собой, – была заманчивой. В Сен-Реми мы с Фабьенной бо́льшую часть жизни проводили на открытом воздухе, вдали от людей. Я всегда думала, это потому, что мы глубоко презирали односельчан. Но где проходит грань между презрением и страхом? Люди, которые подходят слишком близко, всегда могут что-то с нами сделать. Когда-то верное чутье заставляло нас с Фабьенной держаться подальше от других, чтобы уберечься от опасностей, которых мы и сами не понимали, но в Вудсвэе я больше не могла позволить себе такой роскоши. Фабьенна была моей единственной броней против этого мира, но даже самая крепкая броня не может защитить издалека. Девочки в Вудсвэе, красивые и утонченные, были похожи на чудесные морские ракушки. На экскурсии в лондонском музее я узнала, что в древности ракушки разных форм и размеров использовали в качестве денег. Но я также помнила иллюстрацию из старой книги, которую месье Дево однажды показал нам с Фабьенной: ракушки использовали для пыток молодой женщины-математика, приговоренной к смертной казни за колдовство. Это был один из редких случаев, когда мы с Фабьенной не отвергли его предложение поделиться знаниями. Мы с трепетом разглядывали иллюстрацию, а потом обсуждали, что стало с этими ракушками после смерти молодой женщины.

Миссис Таунсенд была занята набором учениц на следующий учебный год и днем проводила бо́льшую часть времени, переписываясь с родителями потенциальных учениц и иногда принимая посетителей. Мои индивидуальные уроки с ней стали реже. Послеобеденное расписание девочек тоже стало более щадящим. В июне в Вудсвэе по традиции устраивали бал, на который приглашали мальчиков из соседней школы-интерната. Девочкам, с нетерпением предвкушавшим этот вечер, летние путешествия и то, что ожидало их дома, было о чем поговорить. Я мало что могла привнести, и даже самые любопытные перестали спрашивать меня, каково быть писательницей, публикующей книги. Я становилась никем, как и предупреждала миссис Таунсенд.

Возможно, мне следовало из-за этого переживать, но в основном я ощущала какую-то вялость. Вудсвэй утратил свою новизну. Жизнь с одной и той же группой девочек днем и ночью будто превратила их в стадо коз или стаю кур. В любой момент я могла перестать обращать внимание на их болтовню. Могла смотреть сквозь них, не различая лиц. Если бы они проголодались, то не побежали бы ко мне. Мне нечем было их накормить. Я бы предпочла общество своих кур.

Я ужасно скучала по Фабьенне и находила в себе силы сосредоточиться только для того, чтобы написать ей. Некоторое время я писала обо всем, что приходило мне в голову: о миссис Фишер и блюдах, которые она готовила, об однодневных поездках