Книга Гусыни - Июнь Ли

в Лондон, о наших прогулках по выходным, о журналистах и фотографах, которые писали миссис Таунсенд, прося разрешения посетить Вудсвэй. Я писала обо всех до единой девочках из школы. В своих письмах я никогда не признавалась, что скучаю по ней, но в последнем письме Жаку, в котором мне пришлось сообщить ему, что миссис Таунсенд запретила нам переписываться, я излила ему душу и сказала то, чего не осмеливалась сказать Фабьенне.

Фабьенна всегда отвечала быстро. «Ничего особо не изменилось» или «Здесь почти ничего не происходит» – так начиналось каждое ее письмо, и она перечисляла рождения и смерти в деревне, свадьбы и болезни. Время от времени она вставляла фразу, значение которой было понятно только ей и мне. «У нового почтмейстера, месье Лора, появилась постоянная гостья, женщина, которая выглядит старше него. Говорят, она его невеста и школьная учительница в Сивре. Они поженятся, как только закончится учебный год, а потом она переедет в Сен-Реми». В ответ я написала: «Интересно, поселится ли месье Лор в деревне навсегда, пока однажды не овдовеет, как предыдущий почтмейстер». В другом письме Фабьенна написала, что девочка постарше сказала, что темно-синяя заколка в виде стрекозы не подходит к ее волосам цвета сена. «Она просто завидует, – написала Фабьенна. – Но я сказала ей, что, если она хочет, я могу продать ей заколку за пятьсот франков. Она назвала меня сумасшедшей, а я только рассмеялась ей в лицо».

Меня согревала мысль о том, что Фабьенна носит эту заколку. (О чем она думала, когда прикалывала стрекозу к своим тонким волосам?) Однако меня совсем не обрадовало, что она готова обменять ее на деньги. (Впрочем, то, что она запросила заоблачную сумму, могло означать обратное.) С Фабьенной ни в чем нельзя было быть уверенной. Я бы не удивилась, если бы в следующем письме она сообщила, что спрятала заколку в куске колбасы и скормила ее собаке, поскольку недолюбливала ее хозяина.

Жак перестал отправлять мне письма отдельно, но Фабьенна, по его словам, великодушно вложила его письмо в свой конверт. Миссис Таунсенд не обратила внимания на объем писем от Фабьенны, хотя я задавалась вопросом, сколько времени пройдет, прежде чем она разгадает новую уловку Жака.

Его письма по-прежнему сбивали меня с толку. Он был Фабьенной, и в то же время не был. Я хорошо знала ее настроения, которые не отличались от погоды: в любую погоду я могла найти для себя удобное место. Но настроение Жака казалось более непостижимым. Он критиковал Фабьенну, как будто его раздражало, что она моя лучшая подруга. Он говорил о «нашем будущем», но я не знала, что он имеет в виду. Он жаловался на мое долгое отсутствие и горько сетовал на скучную жизнь в Сен-Реми. Он постоянно упоминал, что скопил достаточно денег, чтобы навестить меня в Англии. Я никогда не знала, как на это отвечать. Фабьенна писала за двоих, но тело у нее было одно. Сможет ли она сойти за мальчика, даже если миссис Таунсенд разрешит мне принять посетителя из Франции?

♦

Примерно в это время я написала в своем дневнике маленький рассказ. На некоторое время я забросила дневник и подозревала, что на днях миссис Таунсенд попросит предъявить блокнот для ознакомления.

Я решила написать рассказ о садовнице. Это была слепая морщинистая старуха, похожая на ведьму, и соседи ее боялись. «Но я же не ведьма», – рассуждала она. Однако ее руки слышали все так же хорошо, как и уши. Она знала, что в теплые дни земля гудит, а в холодные – дрожит, издавая тихие вздохи. Здоровый корень мог спеть песню, a мертвый срывался на первой же ноте и уже не мог найти верный тон. Бутоны, лепестки, молодые листья – все это по-своему разговаривало, кричало, смеялось и стонало.

Раз в день жители деревни окружали лачугу старухи, выкрикивали ее имя и требовали уехать – они не хотели, чтобы среди них жила ведьма. Но что такого необыкновенного в слепой женщине, способной разбить сад, которого она не видит? «Люди странные, – думала старуха. – Если бы они захотели, то могли бы вытащить меня из моей лачуги, переломать мне руки и ребра, посадить в клетку и заморить голодом, или сбросить в колодец, или сжечь на костре. От беззащитной незрячей старухи легко избавиться». Но у жителей деревни не хватало смелости приблизиться к ней. Они только кричали и осыпали ее оскорблениями и угрозами. Неужели они не понимали, что их слова бесполезны? Даже ее цветы, привыкшие к этим крикам, не прерывали своих разговоров и спокойно спали, закрыв лепестки.

♦

Однажды, когда миссис Таунсенд уехала по делам в Лондон, я нашла Микера в саду. Он подрезал розовые кусты и, когда я к нему подошла, кивнул, не прекращая работы.

Я села на землю, недалеко от куска брезента, на котором аккуратной горкой были сложены веточки от подрезанных роз, обстриженных до одинаковой длины. Я заметила это за Микером. Он тщательно все раскладывал, прежде чем приступить к работе. Его малярные кисти и ролики, садовые инструменты, молотки и гаечные ключи – все было разложено в особом порядке, который не менялся день ото дня.

– Здравствуйте, мистер Микер, – сказала я.

Если миссис Таунсенд спросит, почему я с ним заговорила, я смогу ответить, что практиковалась в английском и хотела поговорить с кем-нибудь, кто не знает французского.

– Здравствуйте, – отозвался Микер. – За мной кто-нибудь посылал?

«Значит, он все-таки разговаривает», – подумала я. Мне понравился его голос, не писклявый и не скрипучий. Он говорил медленно и четко.

– Нет, – ответила я. – Но я подумала, вдруг вам нужна какая-нибудь помощь.

– Помощь?

– Я из сельской местности, – сказала я. – Вы это знаете?

– Вы выросли на ферме, – кивнул он.

Значит, он, вероятно, слышал мою историю от горничных или даже от миссис Таунсенд.

– Я могу помочь вам в саду, – предложила я, сопроводив эти слова жестами на случай, если ему будет трудно понять мой английский. Миссис Таунсенд не одобрила бы подобной неотесанности. – Я выполняла такую работу дома.

– Спасибо, но я и сам справляюсь.

– Разве не было бы легче, если бы вам кто-то помогал? – спросила я.

Микер прервался и тщательно обдумал ответ, прежде чем сказать:

– Нет, мне не было бы легче.

– Но почему?

– Мне нравится работать одному, – сказал он. – Я человек-оркестр.

Я не поняла, что он имел в виду под словом «человек-оркестр». Мы помолчали. Он продолжил обрезку, протирая секатор старой тряпкой после каждых нескольких срезов.

– Давно вы здесь работаете? – поинтересовалась я.

Микер вытер секатор и положил его рядом с другими инструментами. Затем опустил стремянку на землю и пригласил меня