Книга Гусыни - Июнь Ли

Я не скрывала от миссис Таунсенд и девочек, что пишу новую книгу. Я поступила в школу не в качестве платной ученицы. Скорее я была похожа на новую розу, которую Микер пересадил в свой сад: за мной нужно было наблюдать, пока я не расцвету. Миссис Таунсенд не успокоится, пока я не стану полностью соответствовать ее требованиям. Возможно, мне следует воспринимать это как проявление ее заботы обо мне – большей, чем о других девочках. Они, конечно, скоро уедут, и они приносят ей деньги. Зато я привлекаю фотографов и журналистов.

Миссис Таунсенд дала мне пять красивых блокнотов. Каждый был в мягкой кожаной обложке бледно-голубого цвета, как внутренняя сторона яичной скорлупы, их приятно было держать в руках. Еще она подарила мне свою авторучку; ее корпус, гладкий на ощупь, был насыщенного темно-бордового цвета, с мраморными завитками и золотыми полосками. Она сказала, что эта ручка от ее любимого голландского производителя авторучек, отвинтила колпачок и показала мне золотое перо с замысловатым узором.

– Я бы купила тебе новую, – сказала она, – но авторучка – это как собака или пара туфель. Нужно время, чтобы она расписалась. Эта была со мной больше десяти лет. Сейчас она идеальна.

Я сказала, что никак не могу принять ручку – но лишь для того, чтобы она могла против воли навязать мне свою щедрость. Я не знала, когда начала понимать игру, в которую приходилось с ней играть. Это была игра с четко прописанными правилами и предсказуемыми результатами, но я все равно была обязана играть свою роль.

В хорошую погоду я проводила час или два в саду, пока остальные девочки упражнялись на фортепиано и скрипке, писали письма и разглядывали журналы мод, чтобы улучшить свою внешность. Я не всегда искала встречи с Микером, но в некоторые дни садилась рядом с ним, пока он работал. Вскоре он разрешил мне выполнять кое-какие задачи: отделять саженцы, подрезать живую изгородь в таком месте, где никто не заметит, если я подстригу ее не под тем углом. Я знала, что он предпочитает быть один, но если вести себя достаточно тихо и ненавязчиво, возможно, он почувствовует, что почти так же одинок, как раньше.

Миссис Таунсенд иногда подходила к нам и выглядела довольной. Я сказала ей, что для меня садоводство – хороший предлог подумать о книге. Она объяснила, что не учит девочек садоводству, поскольку в будущем им больше пригодится составление букетов.

– Но для тебя садоводство кажется разумным выбором, – согласилась она. – Многие писатели еще и хорошие садоводы. Ты слышала пословицу, что за каждым прекрасным писателем стоит прекрасный сад?

Что касается книги, которую я якобы писала… Нетрудно было понять, что от меня требуется. Мне предоставили возможность вести жизнь, о которой я никогда даже не мечтала, и мир хотел увидеть, как эта жизнь разворачивается. Не нужно было ничего выдумывать. Моя жизнь и так была сказкой. Если мир ждал от меня этой сказки, почему бы не подарить ее ему? Я думала, что, когда книга будет закончена, миссис Таунсенд, возможно, не увидит больше смысла держать меня в Вудсвэе и отправит домой.

Я была не первой посторонней в раю, но, в отличие от других нарушителей правил, моим наказанием было не изгнание. Напротив, моим приговором стала необходимость свидетельствовать о его чудесах. Вскоре я пришла к убеждению, что единственная надежда на спасение – написать книгу, которую все от меня ждут. Только тогда мне разрешат вернуться домой и я снова смогу жить рядом с Фабьенной.

Я начала рассказ с того дня, когда уехала в Париж, а позже пересекла Ла-Манш и оказалась в Лондоне. Описать «Хэрродс» было нетрудно: платья и шляпки, лакированные туфли и длинные тонкие перчатки, женщины в мехах, швейцары в зеленых ливреях. Повествуя о своем путешествии в Вудсвэй, я описала каждый этаж, узор ковров, сад за моим окном, японские веера в рамках, висевшие в прихожей. Я не меняла ничьих имен, но миссис Таунсенд называла не Касуми, а просто миссис Таунсенд. Девочки представали в книге такими же, какими были в моей жизни, – благоухающими, как весенние фиалки. Они разговаривали, смеялись и танцевали, а по вечерам, слушая радио, подпевали американским эстрадным певцам. Я описала их одежду, прически, разговоры о настоящей жизни, которая вот-вот начнется. Больше всего времени я посвятила описанию Каталины: ее темных глаз, смешливости, округлых плеч и сильных рук и ног, легких побед на теннисных турнирах, которые она часто устраивала сама. Я не сказала ей, что она будет в моей книге. Когда-нибудь, думала я, она раскроет ее и вскрикнет. Зачитает отрывки мужу и сохранит книгу для своих детей. «Смотрите, я знаменита, – скажет она им. – Когда-то моей школьной подругой была известная писательница».

И, разумеется, на каждой странице была миссис Таунсенд. Я сделала ее немного моложе (но не слишком молодой), менее квадратной, стильной, как восточные орхидеи на фотографиях, которые она развесила в классе. Она никогда ни на кого не сердилась, и даже самые капризные девочки видели в ней наперсницу. Я написала о часах, которые она тратила, обучая меня английскому и французскому, о своей благодарности за ее безграничное терпение и о том, как больно мне разочаровывать ее своей недостаточной образованностью, небрежным почерком и неловкостью, с которой я носила купленные ею красивые платья.

Я подумывала о том, чтобы написать в своей книге о Микере, но не как о рыжеволосом мужчине с птичьим гнездом на голове, а как о моем хорошем друге. О нем одном я могла бы писать абзац за абзацем, но догадывалась, что миссис Таунсенд этого не одобрит. Вместо этого я написала о том, как нежилась в саду со своими соученицами и все мы чувствовали себя красивыми, как свежие розы.

Через неделю миссис Таунсенд попросила меня показать ей, что я уже написала. Я сказала, что начисто перепишу для нее все. Как я и предполагала, она с ходу отвергла эту идею. Мне доставляло удовольствие предугадывать ее поведение и действовать соответственно – с похожим удовольствием я смотрела, как Каталина с соперницей с лета играют на теннисном корте.

На следующий вечер, когда девочки устраивались в гостиной, чтобы послушать радиопередачу, миссис Таунсенд послала за мной. Обе собаки заняли свои места у ее ног, и она жестом велела мне сесть на стул с прямой спинкой напротив дивана. Это был плохой знак. Когда она была в лучшем настроении, то приглашала девочек сесть на ковер у ее ног.

– Итак, –