Пирамида предков - Ильза Тильш

(Надо прислушиваться, когда пожилые люди вспоминают.

Описывая какой-то дом, мать и одна наша родственница вспоминают железную садовую ограду, на которой, по чужим рассказам, кто-то повесился.

Жена молодого Мусила, говорит мать. Нет, говорит родственница, жена молодого Мусила повесилась на дверной задвижке.

А кто же тогда повесился на железной садовой решетке? Этого уже никто не помнил. А вот молодой Мусил застрелился. Почему он застрелился? Он служил в армии и проигрался там в карты, должок составлял всего сто крон, он написал матери и попросил ее дать ему денег, но мать денег не дала, она была жадная, эта старуха Мусил, и тогда сын застрелился.

А старуха Мусил, его мать, утопилась в колодце. Причем она не прыгнула туда в порыве чувств. Старуха Мусил медленно погрузилась в воду колодца. Ее муж, капельмейстер, которого наняли обучать игре на пианино Хедвиг и Валерию, женился тогда еще раз и поселился со своей женой в другом доме.)

Во времена великого голода, когда варили сироп из свеклы и подмешивали его в самодельный кофе из ржи, в Б. на охоту приехал господин Валлиш.

Господин Валлиш был владельцем процветающей погребальной конторы в Брюнне, предприятие его не боялось никаких кризисов, и он мог позволить себе взять в дом деревенскую девушку. Обсудили условия сделки; Валерия должна была весь год посещать школу для дочерей состоятельных граждан Брюнна, а ее отец брался улучшить меню Валлишей регулярной поставкой продуктов из деревни.

Йозеф был тогда в Б. уважаемым человеком. Он разъезжал вместе с бургомистром по полям в открытой коляске, играл на флейте в церковном оркестре. Для своей дочери ему было ничего не жалко. Но что все это значило в таком городе, как Брюнн? В один прекрасный день дочка господина Валлиша сказала Валерии: ты, деревенщина. Чешская служанка, которая сама была из деревни, почувствовала, что это оскорбляет не только Валерию, но и ее саму, размахнулась и изо всех сил ударила дочку господина Валлиша по лицу. Ах ты, городская потаскушка, сказала она при этом. История стала известна госпоже Валлиш, и она велела своей дочери извиниться, но Валерия, дочь крестьянина Йозефа из Б., навсегда запомнила эти обидные слова.

Валерия, девушка из деревни, дочь крестьянина, ее учеба в Брюнне и даже в Вене, уроки танцев в кружевном платье, игра на пианино, уроки французского, роскошь, которая была доступна не каждому. Другие крестьянские девушки в ее возрасте гнули спину на картофельных и свекольных полях, руки их были исколоты, соломой, они доили коров и на тачках вывозили из коровника навоз.

У меня, говорит мать, было счастливое детство, я не помню, чтобы когда-нибудь мне приходилось страдать или печалиться. Я была веселой девочкой, и в юности у меня тоже не было ничего трудного и мрачного.

(О, эта привычка пожилых людей смягчать темные стороны своих воспоминаний, оставлять в памяти только хорошее, рисовать только милые картинки!)

У нас есть фотография, на которой восемь молодых пар стоят перед украшенной зелеными ветками трибуной, на трибуне сияет медь духовых инструментов, из тени деревьев выступают лица музыкантов.

Пары стоят в ряд, девушки в светлых платьях, в шелковых чулках, в туфлях с пряжками, у большинства модная короткая стрижка, в начале двадцатых годов волосы стригли коротко, платья носили до колена, с рюшами, кружевами или воланами. Матери и тетки за неделю до праздника приносили в жертву почти все свое вечернее, а иногда и ночное время и, успевая выполнить всю работу по дому и в поле, умудрялись сшить своим дочерям и племянницам платья по последнему городскому фасону.

Нет, там не было национальной одежды, не было белых чулок до колен, не было национальных праздников. Во всяком случае в Б. Просто радость, танцы, гулянье. Может быть, ярмарка или летний бал, организованный Добровольной пожарной охраной.

Я надеваю очки, ищу Валерию в ряду пар, снятых на фотографии, нахожу ее, прильнувшую к кавалеру, она стройная, среднего роста, по ее позе угадываешь городские уроки танцев, по платью — хорошую портниху.

Я беру лупу, подношу ее к глазам, лицо Валерии четче вырисовывается на пожелтевшей бумаге, это нежное, миловидное лицо, не слишком узкое, угадываются отцовские черты, но они немного облагородились, следы личика миниатюрной бабушки тоже можно обнаружить. Сравнивая Валерию с другими запечатленными на фотографии девушками, я, кажется, понимаю, почему именно ее, и никого другого, Генрих взял себе в жены.

Генрих. Он мечтал о жизни в Вене, как и его мать Фридерика, но нужда и бедствования в столице были велики в те послевоенные годы, и возможности устроиться врачом в одной из больниц почти не было.

Вероятно, он все равно попробовал бы что-нибудь придумать, если бы Луиза осталась в живых, но она умерла. В североморавском городке Б. от заражения крови скончался один из практикующих врачей, и там искали ему замену. Генрих подал заявление на освободившуюся должность.

Б. находился в той местности, по которой он проезжал через чешскую границу в направлении Брюнна, когда его отпустили из лазарета в Фельдбахе, и которая породила в его душе уныние и печаль. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что я однажды стану жить здесь и, работая деревенским врачом, буду кочевать из деревни в деревню, я бы решил, что этот человек сумасшедший.

Мне не нужны лупа и очки, даже фотография не нужна, чтобы представить себе, как Генрих, худощавый молодой человек среднего роста, сходит с венского поезда на станции Северной железной дороги имени императора Фердинанда, от которой до Б. шесть километров, в руке у него потрепанный военный чемоданчик. Я вижу, как он подходит к багажному вагону, получает свой старый велосипед, потом, пока поезд набирает ход и исчезает в направлении Брюнна, он стоит, осматривается. Начальник станции, единственная, кроме него, живая душа на платформе, снова исчез за одной из дверей, кроме Генриха, никто не сошел с поезда, и не было никого, кто бы ждал другого поезда. Он оказался один, наедине со зданием, выкрашенным желтой краской, с шаткой деревянной скамейкой, на которой никто не сидел, с рельсами, разбегающимися на юг и на север, над рельсами колыхался знойный полуденный воздух и танцевали горячие солнечные лучи. Чахлые станционные деревца, их листва вяло свисала с ветвей, синий почтовый ящик. Он оказался один на один с бесконечной, разделенной на узкие и широкие полоски полей равниной, которая к востоку волнообразно поднималась и над которой, от горизонта до горизонта, было натянуто почти белое от жары