Пирамида предков - Ильза Тильш

небо, равнина с полями пшеницы и гречихи, картофеля и зеленой кукурузы, с несказанной печалью свекольных полей. Он стоял посреди местности, на которую никогда и никакой враг не покушался, потому что здесь не было ни водопадов, ни гор, ни реки, ни озера, ни пруда, не было даже ни одного самого крохотного лесочка. Он стоял здесь, со старым военным чемоданчиком, опираясь на старый велосипед, его глаза искали хоть какое-то утешение, какую-нибудь точку на горизонте: человека, зверя или какой-нибудь плуг, чтобы убедиться в том, что здесь тоже живут люди, но глаза ничего не находили, солнце палило, он чувствовал, как с неба на него накатывает волна зноя и отчаяния, затопляет его целиком и вздымается над ним.

Требуется не так много фантазии, чтобы представить себе его ощущения: больше всего Генриху захотелось прислонить свой велосипед в самом удобном месте — у вокзальной стены, сесть на шаткую деревянную скамейку и дождаться поезда, который идет из Брюнна в Вену, поезда, который рано или поздно должен прийти. Генрих наверняка подумал тогда, что лучше уж сесть в этот поезд и вернуться в Вену, и вообще не видеть города Б. Ему стоило большого усилия над собой, чтобы отказаться от бегства.

Когда я представляю себе Генриха в этот знойный, колышущийся от жары июньский день 1924 года, мне приходит на ум выражение крестный путь, крестный путь как то место, где вершится, сгущается и концентрируется судьба.

Генрих достиг той точки в своей жизни, когда он должен был принять решение. От него зависело, повернуть назад или пойти вперед. У него имелась возможность свернуть направо или налево, то есть решиться идти другим путем, пусть чисто теоретически, потому что практической возможности в общем-то не было. И не было никого, кто мог оказать влияние на его решения, кто взял бы ответственность на себя. Тогда, говорил отец, при виде бесконечных кукурузных, пшеничных и свекольных полей, среди раскаленного зноя июньского полдня, его раздирали ужасные сомнения. Что ему помогло в конце концов преодолеть эти сомнения? Сыграла свою роль вишневая аллея, которая вела от вокзала на восток, к холмам, однако прежде всего ему помогла мысль, что его ведь никто не заставляет навсегда оставаться в этой забытой Богом местности и что, если ситуация в Вене изменится, ему никто не помешает снова уехать.

(Эту вишневую аллею, как и другие аллеи плодовых деревьев, объясняю я Бернхарду, посадили для того, чтобы в снежные зимы обозначать дорогу.

Иногда мне кажется, что тот край, в котором мы жили тогда, со всеми деревнями и городами, с домами и людьми, живущими в этих домах, навсегда поглотил толстый слой снега.)

Генрих покатил по вишневой аллее, солнце палило с неба, у обочины светились васильки и пламенели цветы дикого мака. В зависимости от того, шла дорога в гору или под гору, менялось его настроение. Примерно на полпути ему повстречалась громыхающая деревенская телега, запряженная двумя быками. Медленно отмахиваясь хвостами от стаи мух, быки шагали по ухабистой дороге, колеса с железными ободами подскакивали на неровностях и острых краях камней, деревянные оглобли скрипели и постукивали — в общем, от всего сооружения шуму было немало. Крестьянин, который сонно покачивался на козлах и дремал, не обратил на молодого человека, который с ним поздоровался, ни малейшего внимания. Кроме этого крестьянина, Генрих больше никого не встретил — ни человека, ни скотины; ласточки летали так высоко, что он видел в побелевшем от зноя небе лишь крохотные точки, даже кошки попрятались куда-то по сараям или в кусты. Наконец между холмами показалась башня церкви города Б., и когда Генрих свернул на дорогу, которая вилась среди низких крестьянских домов и вела в город, за большими деревянными воротами во дворах залаяли собаки.

Вы соображаете, что делаете? — поинтересовался у него немного позже какой-то человек, у которого он спросил дорогу. Вы здесь не выдержите, здесь край света.

Четыре тысячи жителей, с учетом грудных младенцев, быки, коровы и свиньи, белоснежные гуси. По периметру квадратной городской площади дома горожан, ратуша, построенная в стиле неоготики, розовое здание сберегательной кассы, множество трактиров, филиал обувного дома «Батя»; похоже, больше этот город ничего предложить не мог.

Генрих, сворачивая на своем велосипеде на пустынную площадь, залитую послеполуденным зноем, оценил ситуацию в одно мгновение. Мэриш-Трюбау с пивоварней и княжеским замком показался ему мегаполисом по сравнению с этим сонным, затерянным среди холмов североморавским городишком. Вице-бургомистр приветливо принял меня и показал предназначенную мне квартиру в муниципальном доме. Это была великолепная квартира, просторная и с паркетным полом. Предполагалось, что расплачиваться за нее я буду службой в качестве городского врача. Квартира мне очень понравилась.

Генрих остался и в том же году открыл в Б. частную практику.

Он купил кухонную мебель и нанял экономку.

Я нанес визиты всем знатным гражданам города.

На торжественное открытие мемориала южных моравцев в Поллауских горах он не пошел, это было на Троицу 1925 года. Слишком много народу там собралось, суматоха, толчея, — я остался дома. Великолепный день.

Весной 1926 года он взял в жены Валерию, дочь виноградаря Йозефа. Священник Кирилл Ридль благословил их в церкви Св. Иакова в Брюнне.

После этого мы восемь дней провели в Вене. Летнего отпуска не было.

(Луизу он не забыл. Ее фотография в изящной рамке до конца Второй мировой войны, до изгнания из дома, стояла в серванте среди старых бокалов и прочих более или менее ценных предметов из металла или фарфора, среди сувениров и предметов, доставшихся по наследству, из которых отчетливей всего остался в моей памяти розовый стеклянный кубок с надписью В память о Лукачовице, кубок этот малышка Анни особенно любила рассматривать.)

Я смотрю на отца, как он сгорбившись, мелкими стариковским шажками ходит по своей квартире. Я вижу мать, от ее неописуемой красоты уже мало что осталось, я пытаюсь представить себе, как Генрих и Валерия, прекрасная пара, выходят из церкви Св. Иакова в Брюнне. Конечно, они никак не могли играть свадьбу в Б. и вряд ли поднимались по каменным ступенькам церквушки маленького городка, свадьба должна была быть на городской манер, Валерия в кремовом костюмчике из грубого шелка, стройные ноги в шелковых чулках и в туфлях с пряжками, ни длинного платья невесты, ни шлейфа. Я вижу, как они поднимаются в карету, запряженную двумя белыми в яблоках лошадьми. Внутри кареты все было обито белым шелком, и нанял ее тесть Генриха.

Анна, мать Валерии, нагружала полные корзины постельного, столового, нижнего белья и несла их