Пирамида предков - Ильза Тильш

* * *

Маленький городишко Мэриш-Трюбау и его окрестности, дом, в котором жили дедушка с бабушкой, квартира в этом доме, где малышка Анни проводила каникулы, вид на двор с деревянной веранды, на сад, уходящий вниз, к ручью, синяя, красная, желтая вода ручья, гора Кройцберг с группками деревьев и церковью, которую было видно с веранды, лица и даже голоса дедушки Адальберта и бабушки Фридерики снова появятся в моей памяти, если я постараюсь сосредоточиться.

(Адальберт умер за два года до конца Второй мировой войны от рака легких.

Зимой 1945 года Фридерика упала на обледенелой улице перед собственным домом, и у нее оказался серьезный перелом шейки бедра; ее отпустили из больницы только за несколько дней до окончания войны, когда она уже могла кое-как передвигаться на костылях.)

Дикие слухи ходят по городу. Русские уже дошли до Цвиттау и Чернохоры.

Длинные вереницы солдат и телег тянутся по Мэриш-Трюбау в направлении Цвиттау. Оголодавшие лошади и усталые люди молча и тихо бредут мимо домов. Везде царит полный хаос.

Сегодня ночью невдалеке от города слышалась бомбежка.

Никаких известий от Генриха! Господь Бог покинул нас.

Я боюсь.

Отец принес мне портфель с записками Фридерики последних дней войны.

Помимо этих записок я нахожу в портфеле большое количество писем, из которых узнаю, что брат Фридерики Герман через Красный Крест добился для своей сестры разрешения на выезд в Вену. Эти письма написаны в течение лета и осени 1945 года.

День твоего выезда из Мэриш-Трюбау зависит от Красного Креста, но это наверняка будет скоро. Возьми самые необходимые вещи, а со всем остальным спокойно распрощайся и не оплакивай эти вещи, они не стоят того. С самыми сердечными пожеланиями твой брат Герман.

(Её не избивали, не оплевывали, ее не помещали, как многих других немцев, в лагерь, где пожилая хрупкая женщина ни за что бы не выжила. Ей даже выдали карточку, удостоверяющую право на получение хлеба. В портфеле, который мне принес отец, сохранилась такая карточка, в отдельных клеточках проставлен оранжевый штамп немка. Ей было разрешено жить в комнатушке, принадлежавшей раньше ее сыну Генриху, и потребовали только, чтобы она сменила свое имя Фридерика на чешское Бедрышка. Под этим именем 19 декабря 1945 года она зарегистрировала в полиции свой выезд из Мэриш-Трюбау. Ее брату, живущему в Вене и пользующемуся из-за своего положения кое-каким влиянием, было дано разрешение вывезти ее в Вену с помощью Красного Креста из Мэриш-Трюбау, из города, где она прожила более сорока лет.

Из другого, тоже сохранившегося письма, которое Герман написал своей сестре 13 декабря, я узнаю, что Фридерика попросила разрешения взять с собой мебель и вещи, еще остававшиеся в ее квартире, в той самой маленькой комнатке. Герман перечисляет их в своем письме.

1 кровать с панцирной сеткой

3 матраса

1 плед

1 шкура косули

3 коврика

1 корзина для провизии

1 табуретка.

Когда Фридерику вывезли из Мэриш-Трюбау в Вену, ей был семьдесят один год.

Она прожила в Вене четыре года в маленькой комнате, которую оплачивал Герман.

Летом она иногда ездила в нижнеавстрийский городишко Кильб, где жила ее сестра Хелена до развода с дядей Пепи и где была похоронена их мать Амалия, ей приятно было побыть летом в тех местах, где маленькой девочкой она была дома, но Фридерика всегда немного тосковала по Мэриш-Трюбау, по тому североморавскому городку, куда ей однажды пришлось переехать, хотя она всегда говорила, что Мэриш-Трюбау никогда не был ее родиной.)

Скорее назад, к девочке, которая стоит среди виноградных лоз, задрав голову к небу: посмотри-ка, аэроплан! Назад, к девочке, которая сидит на скамейке, покрытой ковром, в квартире своих родителей Генриха и Валерии в североморавском городке Мэриш-Трюбау, тщательно причесанная и одетая, вокруг нее лежат куклы. С ними Анни никогда не играла, хотя у нее их было великое множество, куклы с темными и светлыми волосами, со стеклянными глазами, которые могли открываться и закрываться, с головками из фарфора и подвижными суставами рук и ног. Куклы плакали, если их потрясешь, говорили мама и вызывали у ее подружек восхищение. Любовь Анни целиком и полностью была отдана маленькому плюшевому мишке по имени Эгон, он был уже старый и потрепанный, Анни всегда таскала его с собой и брала в кровать.

Появляется чувство жалости, но не к самой себе, а к шести- или семилетней девочке, которая стоит на своих еще немного кривых ножках с беспомощно опущенными руками в саду какого-то трактира, встань прямо, посмотри сюда, улыбнись хоть немножко, мы пошлем потом эту фотографию твоим дедушке и бабушке в Мэриш-Трюбау, вокруг стола сидят взрослые, пьют вино и пиво.

Я беру лупу, вхожу в сад с высокими акациями, попадаю в тень деревьев, пытаюсь войти в жизнь этого обласканного, но все же одинокого ребенка, Генрих не хотел второго ребенка, он не переносил детского крика (позже сказала Валерия), полное перевоплощение мне не удается, но я внезапно ощущаю скуку бесконечных дней, проведенных со взрослыми в этом саду, домики из пивных пробок и игральных карт, оборванные с ветки акации листья, лакричный корень, поиски раковин улиток, пустое времяпрепровождение рядом со своим недопитым стаканом лимонада, поиграй в мячик, почему ты не играешь с другими детьми, нет, мы еще не идем домой, мы еще останемся ненадолго, голоса взрослых, громкий смех, запах гуляша. В дождливую погоду или по вечерам, что было еще хуже, прокуренная, наполненная взрослыми гостиная, потом бодрствование в постели, никакого желания засыпать, тени заполняют комнату, скрипит паркетный пол, лучи ночного света играют в занавесках, которые тихо шевелятся в оконном проеме, за большим платяным шкафом прячется ведьма, злые духи крадутся вдоль стены дома.

Утром солнечный свет просачивался сквозь занавески, которые пузырились от ветра, задувающего в двухстворчатое окно; утром по булыжной мостовой цокали лошадиные копыта, катились крестьянские телеги, звенели стеклянные подвески люстры, кричал крестьянин, торгующий известкой, vaapno, vaapno, каждый знал, что это означает всего лишь известка, известка, но это звучало очень неприятно, как-то тревожно; барабанщик стучал палочками по коже барабана, жители близлежащих домов бежали к окнам или выходили на порог, барабанщик засовывал деревянные палочки в предназначенный для них чехол на кожаном ремне, вытаскивал из сумки бумагу, неторопливо разворачивал ее и начинал громким голосом: оглашается…

Эти светлые, наполненные разными шумами утренние часы возникают в моей памяти, когда я вижу неловко стоящего ребенка,