Пирамида предков - Ильза Тильш

возникают цепочки ассоциаций; горничная, нетерпеливо стучащая в дверь, Роза или Мария или как там ее звали, вставать, вставать, пора в школу, учитель ждать не будет, часы на церковной башне уже пробили полвосьмого, дорога в школу через рыночную площадь, через школьный парк, мимо статуи святого Иоганна Непомука. Запах коридоров старого здания школы, этот неповторимый запах детского пота, разогретых от беготни туфель и мастики, та смесь запахов, которую никогда не забудешь, если ходил в такую школу. Дверь классной комнаты, высокая, из двух створок, покрашенная коричневой краской, железная печка в классе, от которой зимой исходил пылающий жар, черная доска, указка учителя, которая путешествует по карте, место на скамье у окна, а за окном — высокий и мощный клен.

И тут внезапно я приблизилась к малышке Анни, к этому ребенку, ставшему для меня чужим, я больше не чувствую себя отрезанной от нее. Внезапно я сама оказалась у окна, смотрю на зеленую листву дерева, нет, я не слушаю, что говорит учитель, не вижу, что он пишет на доске, я витаю в своих грезах наяву, думаю о книге, которую вчера вечером прочитала, или выдумываю разные истории, или же просто сижу здесь, не думая, не мечтая, просто уставившись на зеленую листву дерева, всматриваясь в гладкую кору какой-то веточки, которая особенно приглянулась мне, пока учитель не окликнет меня, не вернет к действительности школьных будней резким замечанием, пока он не уверит меня, что, даже если я даю правильный ответ, несмотря на свою невнимательность, из меня все равно не выйдет ничего толкового.

Здесь на мгновение я — Анни, дочь Генриха и Валерии, бестолковая, погруженная в мечты девочка, сверстники часто смеются над нею из-за ее неловкости, но потом, сразу после этого, я вновь отдаляюсь от нее.

Генрих. На многих фотографиях, которые достались моим родителям за прошедшие двадцать или тридцать лет, а потом перешли мне, Генрих снят с Валерией и без нее, с малышкой Анни и без нее, в кругу друзей и один, в спортивной куртке в елочку и по-летнему, в рубашке, или купающимся в тихих водах Тайи, худощавый, среднего роста мужчина с узким лицом, завитыми модными усами и темно-русыми волосами, расчесанными на пробор. Сразу бросаются в глаза его тонкие руки.

Профессия практикующего врача была в сельской местности тяжелой профессией. Не только больные в Б., но и те, кто жил в окрестных деревнях, лечились у Генриха.

Поначалу Генрих в любую погоду ездил на своем старом, гремящем велосипеде, сумку с самыми необходимыми медикаментами он привязывал к багажнику, по ночам его иногда подвозили на телеге, зимой, когда было так холодно, что дыхание лошадей замерзало в ноздрях, он ездил на санях по заснеженным полям. Иногда лошади так глубоко увязали в снегу, что не могли сдвинуться с места. Ночью усиливаются боли у тяжелобольных, ночью они просыпаются, зовут врача, ночью рождаются дети.

Если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что я в качестве сельского врача буду ездить из деревни в деревню, я решил бы, что этот человек сошел с ума.

Он перевязывал раны, вправлял вывихи, выдергивал зубы, вскрывал абсцессы, накладывал гипс, делал детям прививки от оспы, он сидел у кроватей рожениц и умирающих. Крестьяне и крестьянки приходили окровавленные, с отрубленными при колке дров пальцами; он лечил кисти рук, ноги, зажатые и раздробленные в молотилке, лошади лягались, подкованные железом копыта наступали крестьянам на ноги; больные животы, спины, головы; больных приносили на носилках, их приводили родственники. Кровь, Анни рано узнала, что это такое, она часто открывала дверь таким пациентам. Маленькие дети засовывали себе в нос или в уши бобы или горошины или нахлобучивали себе на голову железные кольца от конфорок печи, матери приводили их к врачу, которому ничего не оставалось, как отсылать их к кузнецу.

Ты никогда не сможешь заниматься медициной, сказал Адальберт, ветеринарный врач, своему сыну, когда того вырвало при виде гноя и ануса коровы; он недооценил сына.

Ты помнишь, — говорит мать, ту женщину, которая застрелилась из винтовки, она болела сахарным диабетом и не могла больше этого переносить. Или роженицу, которая потеряла почти всю кровь. Меня слишком поздно вызвали, я сделал все, что мог. Или ту женщину, которая сгорела, когда ей надоело разжигать огонь в печке и она плеснула туда спирта. У нее было тринадцать детей, она сгорела вместе с самым младшим, муж принес ее на руках. Такое не забывается никогда, говорит мать, я до сих пор вижу эту картину. Этого я не забуду никогда.

Тебе надо было тогда записывать все, что ты видел, говорю я отцу, тебе нужно было вести дневник.

Он бы все равно не сохранился, говорит отец.

Один из трех практикующих в Б. врачей был чех, двое других — немцы, из них один католик, второй — иудей.

(Надо ли объяснять, что еврейские семьи, которые жили в Б., почти все считались немецкими? Необходимо это подчеркнуть, сформулировать, закрепить на бумаге для тех, кто жил в каких-нибудь других местах и для кого было само собой разумеющимся писать в формулярах, докладных записках, в соответствующих разделах анкет слово немецкий после слов родной язык. Родной язык, муттершпрахе, то есть язык матери, но почему же не язык отца, Анни иногда задумывалась об этом, почему же важен только язык матери, а язык отца сбоку припека, словно во всех семьях говорят исключительно на языке матери. Да, есть язык матери, но есть и слово отечество, то есть страна отца, а не страна матери, язык матери, страна отца, словно матерей в стране отцов только терпели, словно они были гостями в этой стране, которая принадлежала отцам, и поселились в ней только для того, чтобы родить отцам детей, дочерей, которые будут снова рожать детей, сыновей, которые с готовностью будут умирать за отечество, естественно, в том случае, если отцы будут считать это правильным и необходимым!

Родной язык немецкий, писали в большинстве случаев евреи города Б., когда им приходилось заполнять соответствующие рубрики в формуляре, они были немцами, говорит мать, у нас в классе учились девочки из еврейских семей, и среди евреев, которые жили в Б., у нас было много друзей.)

Само собой разумеется, что каждый из трех практикующих в Б. врачей владел и немецким, и чешским языком в устной и письменной форме.

Для меня, Анны Ф., когда я прослеживаю следы людей, живших до меня, кажется существенно важным зафиксировать все тонкости, которые память вобрала в себя и теперь высвобождает. И то, что