Пирамида предков - Ильза Тильш

национальные, и языковые проблемы не являлись для Генриха чем-то важным, тем более в его работе, и то, что больные испытывали к нему доверие, никак не было связано с материнским языком и уж тем более с вероисповеданием.

Нет, никакой идиллии не существовало в то тяжелое время конца двадцатых — начала тридцатых годов, в то время, когда фабрики в городах не работали, экономический кризис достиг высшей точки, когда число безработных повышалось от часа к часу, люди голодали, бал правили нищета и бедность. Никаких ретушированных воспоминаний, никаких милых образов, я сопротивляюсь этому, я не хочу стирать тени с этих картин, не хочу рисовать безоблачные картинки.

В те годы газеты сообщали о царящей повсюду нищете, но прежде всего это касалось горных окраинных районов Богемии, областей со скудной землей, где не росло ничего, кроме льна и горного овса, кроме пшеницы с мелкими колосками, ну и как редкость встречался картофель. Газеты писали, что недоедание достигло там предела, сопоставимого с 1918 годом. Не хватало всего: денег для закупки продуктов, одежды и белья, люди не могли покупать самые необходимые вещи.

Промышленные районы, когда-то процветавшие, обеднели. Уже годами стоят предприятия, машины покрываются ржавчиной, здания фабрик сносятся, поскольку нет никакой надежды, что когда-нибудь эти предприятия, на которых до кризиса были заняты тысячи людей, снова заработают. («Социал-демократ», печатный орган социалистической партии Чехословацкой республики, 2 февраля 1935 г.)

Недоедание школьников столь велико, что большинство детей, заболевших дифтерией, умирает. Те, кто пока еще работает, зарабатывают лишь на самое необходимое, едва умудряясь свести концы с концами. Злее всего нищета и голод в пограничных районах.

Немножко лучше дело обстояло в плодородных районах на юге, где даже на самом крохотном клочке земли, в самом маленьком огороде росли овощи, цвела картошка, а фруктовые деревья давали плоды, и даже в самом бедном дворе держали кур, и люди жили не так плохо, не так беспросветно, как в других местах.

Мать вспоминает, что булочник давал ей хлеб, не требуя денег, ее отец время от времени приносил ему за это мешок муки.

А моя мать всегда чем-нибудь меня подкармливала, говорит она, то кусок мяса даст, то пару яиц, немного муки или свиного жира.

Нет, зарабатывал я совсем немного, говорит отец, денег у людей не было, они платили своим трудом, если была такая возможность.

Когда отец приехал в Б., ему обещали место в страховых медицинских кассах, но оно ему не досталось. У человека в городском магистрате, который за это отвечал, было две дочери, а отец не интересовался его дочерьми и женился на Валерии, и тогда место в страховых кассах досталось другому врачу. Пианино, вернее, рояль, да-да, он купил его в рассрочку у одной фирмы в Мэриш-Трюбау, эта фирма тоже испытывала тогда трудности.

Некоторые люди тогда уехали из Б., вообще из Моравии.

Тогда и надо было уехать, говорит мать.

Куда? — спрашиваю я.

Я не знаю, говорит мать, может быть, в Австрию.

Что же можно было поделать, что необходимо было сделать — не для того чтобы воспрепятствовать катастрофе, а чтобы уклониться от нее, не упустить возможности, избежать неправильных решений, проявить решительность в важные моменты жизни; при всем скептицизме все-таки не хватало понимания, умения оценить все в целом и ту конкретную ситуацию, которая возникла на фоне этого целого. Упущена возможность сменить направление, когда встретился перекресток, или же перекресток дорог вообще пропустили.

Отец всегда был таким, говорит мать, он никогда не мог быстро принять решение, он всегда был нерешительным, это выражалось в самых пустяковых, будничных вещах, например, нужно ли ему взять с собой зонтик, когда на улице ненастная погода, три раза он брал зонтик в руки, взять его с собой или оставить дома, вечное то туда, то сюда, и на более важные решения это, конечно, тоже распространялось.

Много раз появлялась возможность уехать из Б., переехать в другой город, в другой край, хотя бы в Линц, в Линц на Дунае, там как раз нужен был врач, и Генриху предлагали место. (Почему именно Генриху? Этого уже не узнаешь, Валерия и сама этого не помнит.)

Эта мысль тоже долго не шла из головы у Генриха, принять ли это предложение, но в конце концов он решил остаться. Когда отец сегодня говорит про Б., он часто употребляет такие слова: это был сонный уездный городишко. Я вспоминаю о том, что тогда были в ходу совсем другие эпитеты. Например, захолустье, сегодня уже никто не хочет вспоминать об этом, сегодня все, кто там жил, испытывают ностальгию по Б., сегодня они все строят милые образы. Я такого никогда не говорила, мне никогда не пришло бы в голову так сказать.

Может быть, и в других местах мы бы тоже все потеряли, сказала я, чтобы утешить мать.

Я отыскиваю открытку, которую мне в 1945 году написал мой друг из Линца и которая застала меня еще в Б., я читаю ее матери вслух.

Линц после последней бомбардировки выглядит ужасно. Разрушены многие жилые кварталы. Мы сидели в подвале, когда в наш дом угодила тысячекилограммовая бомба, это было что-то ужасное. Теперь мы уже в четвертый раз наблюдаем, как это происходит. 20 января 3 бомбы попали в наш дом, а теперь четвертая. Мой новый адрес пишу внизу. С сердечным приветом, твой друг Курт.

Возможно, если бы мы тогда переехали в Линц, нас бы уже не было в живых.

Собственно говоря, я хотел поехать в Линц, говорит отец, но боялся переезда. Книги, рояль, медицинские инструменты. Все это было бы слишком сложно для меня.

(Как просто была решена эта проблема, думаю я, как быстро тогда это все произошло, тогда, когда в муниципальном доме устроили лазарет для русских солдат, книги, ноты, вообще всю бумагу, которая не годилась для уборной, маленькие, ненужные безделушки просто выкинули через окно на улицу, мебель рассортировали по необходимости, ящики старых комодов, из которых два были в стиле барокко, один — ампир, заполнили овсом и выставили лошадям вместо кормушек, сами комоды перевернули, на них набили доски и использовали как кровати для раненых, положив на них матрацы.

С закрытыми на ключ шкафами тоже недолго церемонились, задние стенки отодрали, выпотрошили их, а пустые шкафы вынесли во двор.

А белье, посуда, те старые бокалы в серванте? Я не знаю, говорит мать, разворовали, разбили, какие-то люди утащили это все. Все старые бокалы и хрустальные вазы, которые не разбились, использовались как утки.

Хорошо, что ты не видела