Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

Но бабушка прошла мимо, а потом ворота за воротами, и все похожие.

– Ну и ну! – Сид опять протянул ей стакан.

Мне кажется, бабушка сделала еще один-два глотка. Наверное, в пылу разговора. Или потому что все чувствовали себя свободно. Как будто сейчас не было никаких запретов. Или подумала, что нужно все попробовать, пока жива. Или просто все интересно. И от всех этих переливов появилась радуга.

Тетя отлила ей немного вина из своего стакана. Я тоже. Сид не преминул пошутить:

– Говорить будут на нас, а пьянеет бабуля.

Бабушка подняла трость, чтобы наподдать ему. Вместе с тростью взлетели бабочки и радуга.

Возможно, я придаю радуге особое значение из чувства вины – чтобы оправдать свое возвращение на эти страницы. Сказать, что я видел радугу. Видел или не видел – что с того? Радуга спустилась с неба или устремилась ввысь из бабушкиных глаз – какая разница? Ведь цвета имеют обыкновение переливаться из одного места в другое. Все довольны – и славно. Кроме этого, ничего особенного не происходит. И я приехал не по своей воле. Мы возвращались вместе с Сидом, и он привез меня сюда, не спрашивая. Иначе из аэропорта я бы поехал к себе. Все проявляют ко мне такое радушие, что я рад провести время с ними, но разве я не знаю, что они здесь в своем праве, а я только гость на этом празднике жизни.

К черту, никто, кроме меня, ничего не говорит, только я зачем-то костерю себя и завязываюсь в узел. Как будто никто никуда не приходил без особой цели и причины!

Наверное, чтобы сохранить душевное спокойствие, с этого момента я буду на все говорить Сиду нет. Я низко кланяюсь и прощаюсь. Больше не встретимся. Надо вернуть шорты и футболку, которые принадлежат бывшему тети Сида. А одежду, которую я снял и положил в корзину для грязного белья, нужно достать обратно. Хотя, пожалуй, пошлю кого-нибудь за ней. А если даже заскочу сам, то буду держаться подальше от этой истории и быстро раскланяюсь. Ведь жизнь идет и за пределами этих страниц. Пусть моя одежда полежит пока там. В историях и рассказах часто остаются огромные пробелы, а это белое пятнышко никто и не заметит.

39

Воспевающие шум и хаос уподобляют тишину и покой гробнице. Кто-то называет реку мокрой, а пустыню – сухой. Про нахала, который норовит полапать и прижать в углу, скажут, что он настоящий мужчина. А про ту, которую он истязает, бьет и подавляет, – что она счастливица. Если красиво расставлено по местам – это магазин, а если набито битком – это жизнь. Уличное – на улице, домашнее – дома. В топленом масле сверху плавает чхадан, а в молоке – сливки. Если добавить в них росу, получается банараси малаийо, а если взбить с дахи – пандажби ласси. В сезон дождей льет дождь, а в жару дует Лу. Мамино тело говорит новыми звуками, сердце Дочери ноет, как порванный барабан. Уменьшающаяся женщина еще больше ужимает себя, чтобы стать легче. Растущая женщина застревает в своих морщинах, от этого долго не может уснуть, а потом долго не может проснуться.

Настал сезон дождей, но это совсем не значит, что будет дождь. Погода своенравна, а человек пытается ее угадать – много о себе понимает, а знает мало, походит-побродит и возвращается к господу богу, ведь на все его воля. Если ветер не разгуливает, спокойно покачиваясь, как Мама, он дует со звоном. И тогда частички воды, а не солнечного света кружат по квартире ливневыми потоками или сочащимися струйками – кап-кап. Дочь подскакивает то с этой стороны сна, то с той: со свистом сверкает молния, грохочут тучи, скребутся ветки – ревут и колотят: «Пусти! За что ты нас выставила?»

Как же природа великолепна! В ней проявляется все многообразие мира. Нужно только поймать ее мелодию. Сердце и душу – на поруки ветру. Когда тучи сгущаются, сердце героини темнеет, как в поэме «Облако-вестник»[100]. А когда лопаются бутоны, ноги пускаются в пляс, как у Чайтанъи Махапрабху[101]. В капле росы Тагору открылась вселенная. Философия Аристотеля пробудилась, когда затих ветер.

Если плачешь, то во время дождя твое сердце трепещет, как бумажный кораблик. Если душа цела и невредима, то парит и в солнечном свете, и в лунном, и среди капель. Мама встала, хоть и была прикована к кровати, и теперь капли переливаются на ней, как жемчужные нити. Она идет спокойно, а вокруг нее все волнуется, блестит. И звучит.

Мама идет, хоть и в раздумьях, но спокойно, хоть и радостная, но тихо. Спит – спокойно, говорит – спокойно. Она отдыхает в новом месте, которое сначала было скрыто внутри и теперь разворачивается наружу. Туда прилетают птицы, и они знакомятся друг с другом.

40

Одна птица прилетает каждый день и заливается трелью. Иногда игриво, иногда печально.

– Эй, сестра, что за пацан там свистит? – однажды подорвалась Рози, как будто уже готовая вызвать его на бой.

– Тихо ты. Это птица, – одернула ее Мать.

Раздался свист. Долгий. С переливами.

– Черная птица. Темноперая пичуга. Blackbird.

Свист, повествующий о чем-то. Как будто доносящийся издалека.

Мама складывает губы в трубочку и дует. Рози повторяет за ней.

Обе пытаются свистеть.

Птица замолкла.

Мама и Рози замолкают. Птица опять свистит. Они тоже свистят. Как будто выступает трио.

Дочь поворачивает ключ в дверном замке: «Это из моего дома раздается свист?» Дверь уже была открыта. Рози и Мама издают звуки, похожие на свист. Потом тишина. Потом свистит птица. Как будто учит их. Опять свист.

– Видала? – голос Рози.

– Посыпь чем-нибудь, – голос Мамы.

И тогда на небе появляются звезды.

41

Не осталось ни одной причины, по которой Мама могла бы упасть. То есть именно тогда, когда не осталось ни одной причины, это и произошло.

Она свистит.

Причмокивает у каждого растения и нежно поглаживает каждый листочек и каждую веточку. Раньше она это делала, чтобы протереть от пыли, но теперь, когда пошли дожди, просто так – оросить своей любовью.

Иногда растирает в ступке фенхель, толчет чеснок, измельчает поджаренные специи. Разносится аромат.

Сама встает. Сама моется. Сама делает чай. Сама ест и кормит других.

На все лады приветствует проходящих внизу людей: «Эй-хей-хэллоу-намасте!»

Когда сидит одна, разговаривает то ли сама с собой, то ли с небом, то ли с