Мадонна в черном - Рюноскэ Акутагава

– Она спросила, давно ли ты приехал в Чаншу, и я ответил, что позавчера. Тогда она сказала, что в тот день ходила на пристань кого-то встречать, – перевёл мне Тань Юннянь и снова обратился к Ханьфан. Та лишь с улыбкой качала головой. – Не хочет сознаваться! Это я спрашивал, кого она встречала…

Тут Линь Дацзяо, указывая на Ханьфан сигаретой, сказала что-то насмешливым тоном. Ханьфан вспыхнула и вдруг оперлась рукой о моё колено, а через мгновение с натянутой улыбкой ответила Линь Дацзяо что-то резкое. Эта сценка, а вернее, скрытая за кулисами враждебность, не могла не разжечь во мне любопытства.

– Слушай, а что она сейчас сказала?

– Что встречала всего лишь их «мамашу», а потом – что, мол, сидящий рядом господин может подумать, что она встречала актёра из Чанши. (К сожалению, мне не удалось записать в блокнот фамилию того актёра.)

– «Мамашу»?

– Ну да, это не родная мать, а хозяйка заведения, где живут такие девушки, как Ханьфан или Юйлань.

Ответив на мой вопрос, Тань Юннянь выпил ещё стаканчик лаоцзю и принялся громко рассказывать какую-то байку. Я не понимал ни слова, не считая чжэгэ-чжэгэ[30]. Судя по тому, как внимательно слушали его девушки и хозяйка, история была захватывающей. Мало того, время от времени все взгляды устремлялись на меня, и я догадался, что его рассказ имеет какое-то отношение ко мне. Я старательно делал вид, что спокойно курю сигарету, а внутри у меня постепенно росло раздражение.

– Эй, болтун! Что ты там соловьём разливаешься?

– Ну, я рассказал, как мы сегодня утром по дороге в Юэлу встретили Юйлань. А ещё… – Тань Юннянь облизнул губы и, оживившись, добавил: – А ещё я сказал, что ты хочешь посмотреть, как отрубают головы.

– Какая ерунда!

Даже теперь я не чувствовал ни малейшего интереса ни к Юйлань, которая пока так и не явилась, ни к её подруге Ханьфан. Однако, взглянув на Ханьфан, я сразу понял, что происходит у неё на сердце. Серьги в её ушах дрожали, а руки под столом то завязывали, то развязывали носовой платок.

– А это, скажешь, тоже ерунда?

Тань Юннянь взял из рук стоявшей позади него хозяйки маленький бумажный свёрток и со значительным видом принялся его разворачивать. Наконец он извлёк странную сухую плитку шоколадного цвета размером с печенье, тоже в бумажной обёртке.

– Что это?

– Это? Обычное печенье, только… Помнишь, мы говорили о главаре разбойников Хуане Люи? Так вот, это печенье пропитано кровью из его отрубленной головы! Вот то, чего в Японии точно не увидишь.

– Ну и что делать с этим печеньем?

– Как это – что делать? Ясное дело, его надо съесть! Здесь люди ещё верят, что, попробовав такого печенья, будешь всегда здоров как бык.

В это время две девушки поднялись из-за стола, и Тань Юннянь с лучезарной улыбкой попрощался с ними, но увидев, что и Ханьфан собралась уходить, он что-то ей сказал, то и дело улыбаясь с таким видом, словно умолял об услуге. В конце своей тирады он указал рукой на меня, сидевшего прямо напротив него. Ханьфан после секундного колебания, улыбнувшись, вернулась за стол. Мне она приглянулась, и я тайком взял её руку.

– Такого рода суеверия – позор для страны, – продолжал Тань Юннянь. – Я врач, поэтому всегда и везде стараюсь бороться с суевериями.

– Это всё потому, что здесь по-прежнему применяют обезглавливание. Впрочем, даже в Японии едят тушёные мозги.

– Да ты что!

– Да-да, уж поверь. Я сам пробовал. Правда, в детстве.

Во время разговора я заметил, что в комнату вошла Юйлань и, перекинувшись парой слов с хозяйкой, села рядом с Ханьфан.

Тань Юннянь снова позабыл про меня и стал рассыпаться перед ней в любезностях. В комнате она казалась красивее, чем при свете дня. У неё была очаровательная улыбка, сверкавшая белоснежной эмалью зубов. Однако мне эти белые зубы невольно напоминали о белках. Те всё так же безостановочно сновали вверх и вниз в своей клетке рядом с окном, занавешенным куском красного ситца.

– Ну что, попробуешь?

Тань Юннянь разломил печенье и протянул мне. В месте разлома печенье было такого же темно-коричневого цвета.

– Вот ещё!

Я, естественно, отказался. Тань Юннянь, громко засмеявшись, предложил кусочек печенья Линь Дацзяо. Та слегка поморщилась и оттолкнула его руку. Он повторил шутку ещё с несколькими девушками, а затем положил коричневый кусочек перед Юйлань, которая неподвижно сидела с застывшим на лице любезным выражением.

Мне вдруг захотелось понюхать это печенье.

– Эй, дай-ка посмотреть.

– Ладно, держи половинку.

И Тань Юннянь бросил мне кусочек. Я поднял печенье, упавшее на стол между блюдцем и палочками для еды, но когда взял его в руки, тут же потерял всякое желание его нюхать и молча бросил печенье под стол.

Тогда Юйлань, глядя прямо в глаза Тань Юнняню, задала ему несколько вопросов. Потом взяла печенье и, обращаясь ко всем присутствующим, заговорила быстро-быстро.

– Переводить тебе? – Тань Юннянь облокотился о стол и опустил подбородок на руки. Говорил он медленно, подозрительно заплетающимся языком.

– Да, переведи, пожалуйста!

– Значит, переводить? Тогда я буду переводить дословно. «Я с удовольствием… отведаю… крови моего любимого Хуана…»

Я почувствовал дрожь. Это дрожала рука Ханьфан, опиравшаяся на моё колено.

– «И я прошу вас… так же, как и я… своих любимых…»

Тань Юннянь ещё не закончил перевод, а Юйлань уже откусила печенье своими красивыми зубками…

* * *

Как я и планировал, через трое суток, 19 мая, около пяти часов вечера я снова стоял, опершись о перила на палубе. Громоздкие белые стены и черепичные кровли Чанши вызывали у меня какое-то смутное беспокойство. Наверное, всё из-за подступавших с каждой минутой сумерек. Я стоял с сигарой в зубах, всё вспоминая улыбающееся лицо Тань Юнняня. Он почему-то не пришёл меня проводить.

«Юаньцзян» покинул порт Чанша не то в семь, не то в половине восьмого. После ужина я пошёл в свою каюту и при тусклом свете лампочки стал подсчитывать, сколько потратил за последние дни. Передо мною на маленьком, меньше полуметра шириной, столике лежал веер со свисающей розовой кистью. Видимо, этот веер оставил тот, кто занимал каюту до меня. Делая карандашом записи, я то и дело возвращался мыслями к Тань Юнняню. Я всё не мог взять в толк, зачем он так мучил Юйлань. Что касается моих трат, то они – я это помню до сих пор – в пересчёте на японские деньги составили ровно двенадцать иен пятьдесят сэнов.