Повести и рассказы - Амирхан Нигметзянович Еникеев

к себе и не спеша начала собираться. Салих не велел брать много вещей. Но даже малое пока нельзя упаковывать в узелок. Поэтому я бельё, платье, полотенце, носовой платок и другие подобные мелочи собрала и оставила внутри комода. На голову накину чёрную кружевную шаль, а приготовленные вещи завяжу в большой кашемировый платок… Ещё что?.. На себя надену чёрный жакет, на ноги – ботинки на шнурках. Конечно, очень налегке, но ничего не поделаешь. Всё остаётся висеть. Даже дорогие вещи. Говорят ведь: «Бог душу дал, даст и силу (жить)». Нет, всё же возьму большие жемчужные бусы и золотой браслет с цепочкой… кто знает, что нас ждёт. А по сердцу моему беспрерывно что-то с болью скребёт и скребёт. Пусть уж всё это будет к добру! Не хочу думать, и всё равно невольно приходят мысли, что если бы родители на меня как следует давили, вынуждали бы меня, мне было бы легче. А они верят, ждут моего ответа, спокойно спать ложатся. А я… О Боже!

Да, забыла сказать, я ведь сегодня перед уходом из дома ничего не сказала Сабире. Не хотела делать её свидетельницей этого дела. Если бы я убежала, первым делом к ней стали бы приставать, заставлять её найти меня. Поэтому она ничего не должна была знать. Ей и так ещё тяжело придётся, бедняжке…

…Ты прости меня, Сабира, душа моя, за всё прости. Никогда не забуду твоей доброты, слышишь, мой друг?

Что ещё осталось?.. Ещё вот что есть: когда темнеет, папа ворота запирает на большой замок, a ключ находится при входе на кухню, справа на стене, он на одно и то же место вешает, – когда надо открывать ворота, мы всегда его оттуда берём. Спустившись на кухню, я бросила взгляд на этот крючок – ключ был на своём месте. Для меня это было очень важно, потому что, когда я буду уходить, мне ворота самой открывать придётся. Наш дом находится внутри усадьбы, поэтому другого выхода, кроме как через ворота, нет.

А время идёт, хоть медленно, но всё равно идёт. Вот вечер наступил, вот спустилась темнота. По давнишнему обычаю прошло чаепитие. Папа, взяв газеты, сел в своё мягкое кресло, а мама принялась за своё бесконечное шитьё. Сабира на кухне торопится завершить свои дела. А я в своей комнате сижу, как ночной зверь, и ожидаю, когда все лягут спать, когда, наконец, в доме наступит тишина. Сама спокойна, удивительно спокойна, ни о чём не думаю, и если бы не чувствовала, как скребёт на сердце, совсем была бы порядочным человеком.

Посмотрела на часы – уже девять. Салих, наверное, уже пришёл на берег озера. Родители через полчаса должны переместиться в свои комнаты. То есть ждать осталось недолго.

Я встала, завернула приготовленные вещи в кашемировый платок. Через некоторое время на ноги надела ботинки, ещё через какое-то время надела жакет, а на голову – чёрную кружевную шаль. Затем подошла к двери, ведущей из моей комнаты на лестницу, прислушалась к тому, что происходит в доме. В этот момент меня сотрясла мысль: вдруг мама за чем-нибудь надумает подняться. Однако я успокоилась. В это время по нашему дому уже никто не ходит, в это время они все уже ложатся… Я терпеливо подождала ещё какое-то время – в доме была полная тишина. Пошёл одиннадцатый час… Доверюсь Богу.

…Взяв свой узел, выключив свет, я осторожно открываю дверь, очень тихо спускаюсь по лестнице. При этом колени мои дрожат, дышать трудно – кажется, что кто-то сейчас меня схватит… Очень осторожно добираюсь до кухни. В кухне не очень темно – достаточно света, падающего из двух окон, можно разглядеть предметы. Безошибочно нахожу крючок, на котором висит ключ. Вот этот крючок… Однако… Это что такое, на крючке ключа нет! Почему нет? Или я ошиблась?.. Дрожащей рукой вожу по стене: это же тот крючок, тот самый! Но ключа нет, нет ключа. Я без дыхания застыла как столб, чтобы не упасть, прислонилась к стене. Торопливо, с разрывающей меня тоской думаю: что делать, что же делать мне, о Боже!

Наш забор, выходящий на улицу, очень высокий, ни влезть, ни спуститься. С одной стороны – каменный забор, принадлежащий мечети, с другой стороны – стена медресе Касыма-хазрата… Кроме ворот, никакого пути на улицу нет, нет ведь!.. На лбу до корней волос выступил холодный пот. От бессилия мне стало казаться, что родители всё слышат и наблюдают за мной… Захотелось скорее разбудить Сабиру и броситься к ней за помощью. Ничего не видя, я оторвалась от стены и устремилась вперёд – стоявшая у ног табуретка с грохотом опрокинулась. В ту же секунду со стороны зала раздался мамин голос:

– Кто из вас там?.. Гуляндам, ты, что ли, ходишь?..

…После этого я и не помню, как я поднялась к себе и как рухнула на постель.

* * *

Скажите, что я наделала, что наделала? Что, Боже мой, случилось?.. Какое злобное чудовище так меня напугало, вытянуло мой разум, сломало и выбросило мою волю?

Кто скажет? Кто объяснит это мне?.. Никто не видел, никто не знает, никто не понимает!

Даже мне самой, чтобы понять это, понадобилось много времени, очень много времени. Прошли недели, прошли месяцы, пока я поняла жестокую правду о себе и своём состоянии. Да, в ту ночь мой путь был отрезан тем, что этого проклятого ключа не оказалось на месте. (Оказалось, что папа перед сном убрал его.) Но всё же, единственная причина разве в этом куске железа?.. Конечно нет!.. Основная причина, настоящая причина в том, что с самого начала у меня не было крепкой, твёрдой решимости. Вот почему я до последней минуты из-за постоянного страха перед кем-то, перед чем-то, из-за сомнений, где-то в глубине моего сердца беспрерывно терзавших его, не смогла выйти в дорогу. Возможно, здесь повлияло и то, что Салиха призвали на военную службу, и последние мамины слова и слёзы; однако, как бы то ни было, несмотря на разрывающую меня мучительную любовь, оказалось, что я ни душой, ни разумом ещё не созрела, чтобы войти в мир Салиха. В этом беспощадная правда!.. Кроме того, я ведь на следующий день, среди бела дня могла уйти. Было ещё не поздно, совсем не поздно. И на это у меня не хватило силы. Мой дух был уже сломлен, подчинён предназначению, и я смирилась с судьбой.

…Видно, пора заканчивать, имею в виду воспоминания – незабываемые на всю жизнь воспоминания!.. Всё стоит перед глазами, всё как будто приснилось. Ах, какие это сожаления, какие раскаяния! Но