Ветер крепчает - Тацуо Хори

бросить записи в огонь, однако сделать этого не могла: сжав в руке свернутую трубочкой тетрадь, я замерла в кресле и с раздражением стала следить за тем, как растапливается камин. Старик молча укладывал поленья и на меня, не скрывавшую своего недовольства, совершенно не глядел; впрочем, этому доброму, простодушному человеку я, наверное, даже в тот момент виделась такой же, как всегда, – безмятежной, тихой госпожой.

То же самое касалось и тебя, Наоко, моей своенравной, неуступчивой дочери: ты жила в коттедже до моего приезда, проводя, похоже, все дни за чтением, и наверняка виделась ему не менее безмятежной и тихой барышней. В глазах всех этих бесхитростных людей мы всегда оставались счастливыми. Попытайся я рассказать им, до чего непростые у нас с тобой отношения, никто из них, наверное, не поверил бы моим словам.

И вот какая мысль неожиданно посетила меня в тот момент. Быть может, в действительности я существую на свете только в том обличье, которое живее всего отражается в глазах этих прямодушных сторонних наблюдателей, – в обличье довольной жизнью госпожи; тогда как другую свою ипостась – ту, что без конца одолевают самые разные жизненные тревоги, – я просто выдумала, она лишь плод моего воображения? Идея эта, похоже, пустила корни в моем сердце с момента сегодняшней встречи с О-Йо-сан. Я не знала, что она сама думает о себе. Но мне она казалась человеком стойким – из тех, что невозмутимо встречают уготованное судьбой. Более того, я была уверена, что и другие воспринимают ее так же. А если все вокруг видят О-Йо-сан именно таким человеком, не означает ли это, что в действительности лишь такая О-Йо-сан и существует? И значит, то же можно сказать обо мне самой: смерть рано забрала у меня мужа, а после его кончины я вела жизнь довольно одинокую, но, как бы то ни было, я – обеспеченная вдова, благополучно вырастившая двоих детей, и именно этот мой образ реален; что же до прочих обличий и, в частности, той трагической героини, что описана в дневнике, то они не более чем тени, вызванные к жизни сиюминутным порывом. Не станет этой тетради – и они навсегда исчезнут, не оставив на земле ни следа. Да, здесь не о чем долго размышлять: им одна дорога – в огонь. Нужно сию секунду сжечь эти бумаги…

Таково было мое намерение, не покидавшее меня с той минуты, как я вернулась домой после вечерней прогулки. Тем не менее, когда старый слуга ушел, я еще какое-то время сидела неподвижно, задумчиво сжимая тетрадь в руках, и – не оттого ли, что момент был упущен? – не спешила бросать ее в огонь. Меня уже начали одолевать сомнения. Женщины нашего склада в самую секунду принятия спонтанного решения способны сотворить такое, что казалось им почти невозможным, и впоследствии у них находится бесконечное множество резонов в пользу сделанного выбора; с другой стороны, любой план действий, принятый на перспективу, скоро теряет в их глазах прежнюю убедительность. Так вышло и теперь: пообещав себе сжечь тетрадь в самое ближайшее время, я вдруг подумала, что смогу сделать это и позже, после того, как еще раз, в нынешнем своем состоянии, свободная от сердечного морока, перелистаю страницы и разберусь в природе того, что так долго меня мучило. Тем не менее владевшие мною чувства не позволили сразу приступить к чтению. Так и не раскрыв тетрадь, я положила ее на каминную полку. Я полагала, что до конца дня у меня вполне может возникнуть желание взять ее в руки и перечитать. Однако поздно вечером, уже перед отходом ко сну, вынуждена была признать, что мне остается только унести ее обратно в комнату и вернуть на прежнее место.

С описанных событий минуло два-три дня, не больше. И вот, воротившись домой после обычной вечерней прогулки, я вдруг увидела в кресле, которое обычно занимала сама, тебя – и когда только ты успела приехать из Токио? Ты сидела, откинувшись на спинку, и неотрывно глядела на потрескивающий каминный огонь, который, похоже, лишь недавно разгорелся по-настоящему…

В тот вечер мы проговорили с тобой допоздна; наш тяжелый разговор и совпавшая с ним по времени резкая перемена в моем состоянии, проявившаяся со всей очевидностью уже на следующее утро, нанесли моему состарившемуся сердцу серьезную рану. Лишь через какое-то время, когда даже воспоминания о нашем разговоре утратили прежнюю яркость, произошедшее представилось мне наконец отчетливо, во всех деталях, и вот, нынче вечером, спустя почти год после тех событий, сидя в том же горном доме, перед тем же камином, я вновь раскрываю тетрадь, которую некогда готова была сжечь, но в этот раз я твердо намерена искупить свои проступки: с нетерпением ожидая приближения последнего часа, я тревожу уснувшие чувства и начинаю старательно, не кривя душой, излагать то, что произошло.

Ты неподвижно сидела у камина и, когда я подошла, ничего мне не сказала, только бросила в мою сторону напряженный и как будто разгневанный взгляд. Я тоже молчала, словно мы виделись с тобой не далее как вчера; придвинула к твоему креслу еще одно и тихо села. По твоему виду я сразу поняла, что ты страдаешь. Как бы мне хотелось обратиться к тебе со словами, которых жаждала твоя душа! Но взгляд твой был холоден, и готовые сорваться слова застыли у меня на губах. Я даже не решилась напрямую спросить у тебя, почему ты так внезапно приехала из Токио в деревню. А ты, похоже, не собиралась ничего объяснять, ожидая, пока вопрос этот прояснится сам собою. В конце концов мы обменялись парой фраз касательно обитателей Дзосигая и снова замолчали, словно это было нашим обыкновенным вечерним занятием – сидеть друг подле друга и в тишине любоваться на огонь.

Начало смеркаться. Однако ни одна из нас не поднялась, чтобы зажечь свет, – мы все так же сидели перед камином. По мере того как за окном темнело, отблески огня на твоем молчаливом лице становились как будто ярче. Черты же твои казались все бесстрастнее. Но чем далее, тем увереннее я угадывала в скользящих по ним отсветах колеблющегося пламени трепетание твоего сердца.

За ужином – очень скромным, как все в нашем горном коттедже, – мы по-прежнему почти не говорили друг с другом, и лишь много позже, после возвращения к камину, между нами состоялся разговор. Ты временами прикрывала глаза и выглядела ужасно усталой и сонной, но голос твой иногда взвивался до пронзительных высот, хотя ты и старалась его приглушать, не желая,