Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

включилась. Или, может быть, в полночь. Я сказал «в полночь»? Как бы то ни было, неожиданный сверлящий звук, доносившийся из глубин условно общего пользования (хотя кто еще пользуется, кроме меня?), сыграл побудку. Спросонья я решил, что это друг Рябчиков опять ломится. Или друг Панталыкин. И приготовился сказать этим платонам все, что я о них думаю. Брать пример с певцов и мудрецов, хуучинов и цадиков получается не всегда. Посмотрел на висячие часы – проверить, не сломались ли, опять вспомнил чей-то стих: «Часы да гири, не влюбись и не проспи приход военных. А одиночество на бис есть проявленье гигиены». Часы да гири – зашибись. Часы – наш главный коуч.

Сначала мы их не наблюдаем, счастливы каждым подснежником, стаканчиком пломбира, воздушным поцелуем, сертификатом, билетами – банковскими, театральными, штрихкодом как пропуском в столицу или на Галапагос. Потом начинаем сомневаться. Рваться на какие-нибудь возвышенные семинары. Стаканы меняются. Вебинары заменяют нам Балеары. Очень актуально, если слово из пяти букв подстерегает. Вирус. Или война. Нечаянно нагрянуть могут. Вместо любви. Ну и галеры, само собой, наготове, ждут, с якоря снимаются. Отдаем себя в лапы заботливым штурманам. А вы поплачьте, говорят штурманы-эксперты, легче будет. Причем публично. Сделайте аутинг, о… – простите – …порожнитесь, и полегчает. Примите целительное средство – междолин. Снадобье такое. Если уж иррациональность – то в геометрической. И прямиком на острый стержень по причине какого-нибудь острова. Острослова. То есть на комбинацию из трех букв. Талию поднимать и опускать будем? Ненужное зачеркнуть. Погрешность – десять сантиметров. Если женщина проявляет иррациональный задор, ее считают загадочной и чарующей, притягательную магию неопределенности видят в ней. Восхитительную порочность или даже прочный запас человечности. А коли иррационален мужчина – он идиот. Букв ровно пять. Это Мюнхгаузен виноват во всем. Горинский, не кестнеровский. Объявил светопреставление в 16 часов или пунктом шестнадцатым. Но мне такая радость зачем? У меня вон Рябой в коучи подрядился. Патрон-опекун. Считает, что забота прежде всего нужна мальчикам. Безалаберным и упрямым. По-своему упертые девочки, дескать, всегда приспособятся. Ведь очень даже хорошо умеют побеспокоиться о себе и лишь разыгрывают нас, имитируя нужду в какой-либо опеке. Как там было у Михал Афанасьича: «Он любит меня, и мне приятно его мучить»? Хотя немецкий литератор и коммунист Эдуард Фукс превзошел русских писателей. О женщинах высказывался жестко, невбровно. По нынешним меркам – радикальный сексист. Мой друг Рябчиков, подпольная кличка Рябой, – сексист не меньший. И главный поборник расставаний. Легко сказать: не трать время и деньги на реверсы и реверансы, прибереги лишние триста евриков для трехдневного семинара по личностному росту. Не надо желать человека, который тебя не хочет, долой токсичные отношения! Но ведь даже яды полезны. Змеиный, пчелиный. Может быть, главное, чтобы не понижалась температура внутри, чтобы мы могли равномерно прожариться со всех сторон? Как киевская котлета. Или, наоборот, пусть температура за нулевую отметку рухнет. Чтобы всюду заледенеть, промерзнуть. Как шубертовский странник. Сердце так и цепенеет, когда слышишь «Отпусти меня» от обморочно любимой. Или «halt die Klappe!»[62] от огромного не по возрасту ребенка, сидящего в прогулочной колясочке. Наблюдал лично во Берлине-городе. Сообщаю по горячим следам. Странам тоже нужно расставаться, когда сроки вышли и скучно друг с другом стало. Как джойсовские, околоджойсовские и полуджойсовские островитяне, как словаки с чехами. И слова не нужны. И скучно, и грустно. А по мордасам чохом – не самое верное развлечение. Хотя бы и неверность налицо.

Поди вспомни, чем ознаменовалась дата, двадцать четыре часа которой ушли на расставание с Недо- и пост- и – жимкой, с джентли Дженнифер. ХЗ… Нет, хм! Тут надобно хмыкнуть. Ибо зачем кривить душой? Прочь сниженную лексику. Суток явно не хватило. Долго длилось – лично для меня, разумеется. Наращивая только расстояние между нами. Выращивая. Увы, мили и версты не работали. Поначалу. Ум выдворил, рученьки разжаты, с выездной визой что-то не складывалось. Так, увольнительная. Ей на пользу, мне – будто во вред, как подметила не Цветаева, а еще одна поэтесса. «Отпусти меня» – это в ночи по вотсапу. Через полчаса – дубль, аналогичный месседж, но с тремя восклицательными. Сообщение, удостоенное пятью такими же знаками, повторилось минут через двадцать. «Чего же ты хочешь?» Вопрос почти кочетовский. «Чтобы я прыгнула в Ландверканал?» О господи, оттуда уже Розу вылавливали, которая, впрочем, не сама… «Ты победил меня, уничтожил! Ты вместе с моим отцом». Прочитав послания утром, я ужаснулся. А при чем здесь ее отец? Ведь я этого Макнамару Мелроуза[63] в глаза не видел.

В светской хронике о нашем разрыве не сообщали. Берлинский «Кауфланд»[64] объявил скидки на шпреевальдский салат. «На севере Бранденбурга иногда весело», – предупреждали немецкие синоптики, пропущенные через гугл-переводчик. Календарь подсказывал юбилеи. В основном заокеанские. Восемьдесят пять лет назад химик Хилл разработал формулу синтетических чулок. Чуть меньше времени прошло с того момента, когда Гленн Миллер сменил мундштук своего тромбона. Предпочтя чашку покомпактнее, иного объема и диаметра. Как интересно: мундштук, чашка. Нам чашки делить не пришлось. Свои – у каждого. По всем правилам гигиены. У некоторых целый сервиз. А у кого-то чашки от бюстгальтеров имеются. Чашки-обнимашки. Надоели мне, кстати, эти пошлые обнимы, которые нынче запретить нужно, в эпоху новых таинственных и трудноизлечимых инфекций. И контроль поручить Орднунгзамту[65]. Пусть следят. Обниматься пристало родным и близким, людям, давно не видевшимся, соскучившимся или хотя бы с сильным коэффициентом доверия, успевшим обнажить собственную серебряную или перламутровую изнанку друг перед другом. Но серебро взяла и жесть[66]. И тучками кажемся. Я тучка, тучка, тучка… Серебро взяла. И точка. И жесть полная: в Берлине только о новом вирусе все разговоры были. Горожане даже не заметили, что павильон в парке Фридрихсхайн дотла сгорел. Будто камин под пальцами пианиста Симона Кагана. (У папы Карло он был потухший.) Парковый павильон не рейхстаг, конечно. Когда-то питерцы, подражая берлинцам, павильон Монбижу в Царском Селе построили. Тот тоже полыхнул в свое время. А на месте берлинского дворца Монбижу, где русский царь Петр пировал и почивал на прусских перинах, одноименный парк сохранился. Неподалеку знаменитая синагога, сияющая своим куполом, а за углом чудесный грузин шоколадницу держит, беженцев кормит и франшизы продает в арабские страны.

Стре́лки, которые вели отсчет времени после денонсации с Дженнифер, совершили энное число петель, услужливо и неумолимо подсунув очередную дату хуучин-зальтаевского календаря, еще не ситцевую, когда Ким Кислицын забил стрелку с Игорьком Панталыкиным по поводу пива при входе именно в