Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

женского внимания или невнимания в дальнейшем. Все равно эти драчливые обормоты и неряшливые лоботрясы ни хрена в девичьей красоте и тонкости не смыслят. Так что ему больше достанется. Нечего даже волноваться. Уж он-то своим умом и деликатностью всегда покорит. А ни фига! Рецепт не работает. Обидно, понимаете? Ведь Панталыкин – артист. Любой артист обязан нравиться женщинам. Однако чаще женщины нравятся Игорю, нежели он им.

Ким в свою очередь, так уж сложилось, рассказывает истории из жизни своего отца-профессора. Б.Б. Кислицыну, не вирусологу, но зубру хирургии, солнечному оптимисту, всегда удавалось излучать уверенность, вселяя ее в других. Хотя сыну мало что от той глубокой, почти непоколебимой уверенности перепало. Кислицын-старший еще в советские времена неоднократно бывал в Поднебесной и минимум дважды – в Токио, на врачебном конгрессе. Поэтому коллеги отца и прозвали его Ки Бо – по первым буквам имени и фамилии. Кажется, на китайский лад, однако японским словом «Надежда». Один из друзей Борис Борисыча – с которым тот порознь и купно ездил по заграницам – энное время айболитствовал в развивающейся стране. Лечил детей в Африке. В итоге сам чем-то там заразился, стал инвалидом, жена ушла. Этот друг отца всегда рисовал. А когда его частично парализовало, приспособил кисточку на кисти руки, продолжив художественное ремесло. Старший Борисыч помог, организовал персональную выставку. Жена в конце концов устыдилась, поворотила оглобли. И была принята, несмотря на предательство и отсутствие всякого алиби. «Любящий человек обязан понимать и прощать» – такую заповедь разделяли оба медика. «А еще важно беречь, не проверяя лишний раз, сохранилась ли у партнера способность всепрощения и тотального понимания», – добавлял проф.

Сыну профа не дает покоя тот факт, что я лишь однажды брал у Ки Бо интервью. И, делая иногда в «Берлинском Китеже» исторические обзоры да экскурсы, у старых большевиков положительные черты выискиваю. Кислый со мной такими эксклюзивными байками из жизни признанных эскулапов делится, а я, падла, не пересказываю их в печати! Номенклатуру отмыть пытаюсь. О партслужащих якобы так нельзя, поскольку распространяли тоталитарный вирус утопии, не комильфо. В наше время безобразие – что-либо сообщать о советской власти, не обличая. И, видимо, влияет на меня Рябчиков, убежденный совок и несостоявшийся аппаратчик, вот, мол, кто подсуропил. Ребята, расслабьтесь. О чем хочу – о том пишу. Большевики не святые, согласен. Национальность вписывали в краснокожую паспортину. Но не надо мне диктовать, пованивая желчью и дегтем, позванивая. Посмотрите вокруг. Вспомните мои приключения. Прихожу в берлинский бюргерамт, аусвайс продлить[68], старый истек, а от меня актуальное свидетельство о рождении требуют. Зачем актуальное? Вот он я, здесь. В граждане вашей страны вы меня уже произвели. Всё проверили. Вопрос решили. С написанием имени и фамилии разобрались. Так в чем же теперь загвоздка? Нужно снова родиться? У вас в России были отчества, говорят. Ну и что? Не фигурировали отчества никогда в немецких паспортах, не вносились в них. Слушая мои аргументы, чиновницы крутят носами, спорят, какие-то новые критерии приплетают. Дескать, сотрудники ведомства в прошлый раз были не правы, проявили поспешность. Поспешность к кому? К моему отцу? Одним словом, пудрят да еще и соответствующую пометку в компьютере делают. Прихожу в бюргерамт другого района. Можно ведь явиться в любой, независимо от прописки. Разве что на прием в порядке живой очереди не попасть и номерки на месяц вперед розданы. Записываюсь. По тому же вопросу. Выдают мне в месяце феврале дату майскую на означенную аудиенцию. И попутно про черный шар, волчью пометку в компе сообщают. Так что брось, Ким. Где, спрашивается, правда и худшая бюрократия? Ко мне прицепиться – милое дело. А психам со справкой или состоящим на учете выходцам из диких мест почему-то без всяких проблем дозволяется агрессировать… До той поры, как… А пока берутся за тех, до кого легче добраться. Тут Рябчиков не совсем мимо темы. Но про старых революционеров я троллю, конечно, провоцирую, не слушайте меня. Хотя даже среди эсеров, тех еще экстремистов и террористов, встречались праведники, как Илья Бунаков. Илья Исидорович. И что мне вдруг забота об отчествах? Может, нет у меня нужды отчеством своим гордиться! Отца не помню. Помню про мать Марию. Наверное, есть смысл забыть Берлин, как горящий камин, махнуть куда-нибудь. Отчего бы не отправиться, например, на Rennsteig в Тюрингию? Или на швейцарскую мельницу в холмистое Саас-Фе? Знаю, что это почти рябчиковский довод, но леший с ним, с Рябчиковым. Курорт модный, однако не пошлый Куршевель, а любопытный пункт на карте, влекущий к себе поклонников зимних видов спорта и искателей приключений на пятую точку. Фуникулер, вращающийся ресторан, ледяной павильон, пещера. Конечно, Солнечная долина в Айдахо или Санта-Фе в Штатах интереснее и лучше. Но Саас-Фе почти за углом.

А вдруг вирус – по примеру Фантомаса – разбушевался? Впрочем, с ним – как в гостях у наперсточника. То ли есть зараза, то ли нет. По тому же лекалу и чину проходят прочие пятилитерные лексемы. То ли боеконфликт, то ли фикция. Как спел бы Александр Николаевич, гиперборейцы воюють, но говорить об этом не принято. Вслух и громко только о старых победах. К ним подверстываем. «П», литера «п». Серый пантин по всей прическе. Плесните мне серого пантина, позамысловатистей. А ведь достаточно придыхательного звука «п», одной-единственной буквы, одолженной у абхазского алфавита. И пять литров водки можно в унитаз выливать. Не поможет, не пригодится. Все равно поздно, не распутешествуешься, актуализируются рубежи. Тем более что в другом месте граница безнадежно нарушена. За вешки, за флажки, за точки невозврата…

«Мне приснился сон, – утверждает Ким. – Приезжаю в Саас-Фе, а снега нет. В местном баре, совершенно пустом, встречаю двух популярных сестер Гретберг.

– Снег поддерживает меня, – говорит Рола.

– И за какое место он тебя поддерживает? – конкретизирует Туна.

– За то самое. Мягкое. Снег решил устроить повсеместную сидячую забастовку. Приклеил себя к облакам. Прячется где-то на верхних ярусах, летать не хочет.

– Торосы последовали за снегом.

– Каким образом?

– Из солидарности. Ледоколы не нужны больше».

ВЕРНИСЬ В ВЕРНИГОРОД

Ах, господа-товарищи, бывшие братья-славяне и прочие рыцари, оруженосцы, псы, песеглавцы, главы стран и правительств, какое милое у нас тысячелетье, какое славное!

Скорее всего, уехать следовало не в Саас-Фе, а в подмосковную деревню Вотря. Переждать бесчинства хворобы и другие завитушки актуального распорядка дня, особенно его четвертый пункт – тот, который в условные шестнадцать часов на очереди: после подъема, разгона (туч) и подвига. Климат, вирус и гендер – вообще мелочи по сравнению с ним. Кстати,