Бессмертная степь - Иса Капаев

но в конце ХIV — начале ХУ веков в народе-войске возникло отвращение к разлагающейся династии. Возникновение ногайского эпоса связано с очередным этапом пассионарного взлёта племён, прошедших путь от Онона и Керулена до Волги и сплотившихся вокруг мангытской знати. Эпические песни о ногайских богатырях стёрли из народной памяти почти все воспоминания о легендарной личности, тем более, что эпос призывал к борьбе с ханской династией.

Всё же, как говорится, слово народа бессмертно. Отголоски преданий о Чингиз-хане сохранились в нашем фольклоре. Я думаю, что эти изыскания будут полезны исследователям и нашим потомкам. Прошло около восьми столетий, когда далёкие предки катаганов из Эркин-Халка, дюрменов из Адиль-Халка, киреитов из Эркин-Юрта, найманов из Икон-Халка Карачаево-Черкесии, мангытов и уйсинов из аулов Нефтекумекого района Ставропольского края, баята и шурши из Караногая и многих других родов основали на востоке Великой степи мощнейшее в мире государство и начали победоносную стезю.

Такие ногайские эпические песни, как «Копланлы-батыр», «Алп-Манаш», «Амет сын Айсыла» наглядно продолжают огузско-кипчакскую устно-поэтическую традицию. В исследовании этой проблемы преуспевают наши фольклористы. Эпическая песня «Эдиге» лишь в предыстории имеет налёт сказочности, во всём остальном она основана на реальных событиях, происшедших в Золотой Орде. Историчность характерна и для всех остальных песен о потомках Эдиге, этим они и отличаются от казахских и каракалпакских вариантов. В главном нашем эпосе «Эдиге» в первую очередь мы находим некоторые аналогии с историческими преданиями о завоевателе мира. Прежде всего, это поэтический образ визиря Тохтамыш-хана бия Кенг-Джанбая из рода кенегес (предки этого рода тоже принимали изначальное участие в становлении Монголии XII века), ставший в народе нарицательным, характеризующий тип отрицательного человека. Дело в том, что если в «Эдиге» все герои имеют историческую основу, то прототип Кенг-Джанбая до сих пор неизвестен. Этот герой, как и в преданиях о Чингиз-хане киреитский Торгул-хан, анда Джамуха, то оспаривает первенство, то выступает в роли друга, то плетёт интриги, то вероломно предаёт, и в конце концов погибает от своего коварства. Так как у него не имеется исторического прототипа, я думаю, что можно допустить, что Кенг-Джанбай — это обобщающий образ интриганов-соперников: Тогрул-хана и анды Джамухи, характерных личностей для ханского двора степняков.

В эпосе «Эдиге» и в преданиях о Чингиз-хане есть несколько схожих чисто фольклорных эпизодов. Так, в древних источниках есть целое сказание о беседе августейшего владыки с девятью орлуками (высокий чин, наверное, от тюркск. ор — высокий) или о девяти сайдах. У Эдиге тоже девять сподвижников, девять военачальников родов, зовущихся тогыз эр — девять мужей, к которым Эдиге обращается в трагические минуты жизни. Что интересно, это число не характерно ни для властной структуры Золотой Орды, ни для Ногайской Орды, в этих государственных образованиях число высших придворных — карачеев — было двенадцать.

«

Другой эпизод связан с легендой, раскрывающей значение единоначалия во власти. Один мудрец приводит такую притчу августейшему владыке: «Некогда была змея, имевшая тысячу голов и один хвост. Множество голов её дергали одна другую из стороны в сторону и были придавлены и убиты повозкой. Была ещё одна змея, имевшая тысячу хвостов и одну единственную голову. Хвосты её, следуя за единственной головой, вошли все в одну дыру и не были придавлены повозкой. Подобно тем хвостам, мы стали тысячей твоих хвостов. Будем трудиться, отдавая тебе свою силу!».

В ногайском эпосе «Эдиге» главный герой с девятью сподвижниками тоже встречается со змеей с девятью головами, которую тотчас убивает. Затем они натыкаются на девятихвостую змею с одной головой, которая исчезает в норе, не дав себя убить. В связи с этим Эдиге делает своим сподвижникам наставление и говорит об их и о своих обязанностях...

Нашему народу хорошо знаком и рассказ о соизмеримости власти. В древней литературе записано предание о том, как августейший владыка, опьянев, заявил, что он самая высокая власть, но тут же поправился, сказав, что выше его только надетая ему на голову шапка. И в знак этого, поставив шапку на возвышенность, совершил поклон... Шапка, папаха — у ногайцев, да и всех тюрков является символом власти, мужского достоинства. Потерять шапку означало большое унижение мужского достоинства. Поэтому шапки представителей знати мурз шились высокими, громоздкими. У нас сохранилось оригинальное устное предание о «Синей шапке Эдиге» («Эдигединъ коьк боьрки»), в котором говорится о том, как Эдиге, изрядно напившись бузы, пообещал одному из мастеровых в награду за исполненную работу отдать свою шапку из синего (го­лубого) каракуля. Потом он всю жизнь не мог простить себе этого легкомыслия. Мастеровой по имени Эмире, выполнив работу, в назначенный срок пришёл за обещанной наградой. Эдиге, к тому времени забывший об обещании, стал вместо шапки предлагать деньги, золото, но упрямый Эмире ни на что не соглашался. Тогда Эдиге стал всячески избегать Эмире, откладывать срок исполнения обещания. И однажды Эмире, так желавший иметь обещанное, целую ночь простоял на морозе у дверей дома бия, глядя на висевшую на стене шапку, пока не замерз и не умер от холода. После этого в народе укрепилось два выражения. Первое: когда человек не может получить должности, обещанного долга, вознаграждения, то говорят: «Вот тебе и синяя шапка Эдиге»; второе: на че­ловека, ожидающего чего-то неисполнимого, обычно говорят: «Стал как Эмире» («Эмире болган»). Эта легенда несколько в иной интерпретации записана литератором Хаджат Утакаевой, по её названию озаглавлен сборник ногайских писателей «Синяя шапка» («Коьк боьрк», Черкесск, 1991 г.)

В I960 году от тяжёлой и неизлечимой болезни умер мой двоюродный брат Паша-гирей Абишев. Он был старше меня почти на двадцать лет, и я его всегда называл дядей. Я очень его любил и очень переживал в день его смерти. Это был великодушный и жизнерадостный человек, таких сейчас не встретишь ни среди знакомых, ни среди родственников. С утерей его я долго не мог примириться, поэтому день смерти мне запомнился на всю жизнь. Как только сидящий рядом с постелью оповестил о его кончине, в доме бабушки поднялся сыйт (плач). Плакали и причитали все: и мужчины, и женщины. Во время плача я обратил внимание на то, что пожилые женщины стали занавешивать тканью и платками зеркала и фотографии. Так, занавешенными, они простояли до семи дней, затем их сняли.

Каждый вечер во двор бабушки стекались близкие, знакомые аульчане. Под навесом до самого рассвета горела электрическая лампочка, мы сидели там по вечерам на лавочках и говорили о раз­ном до глубокой ночи. Кто вспоминал о дяде, кто рассказывал о былой жизни, то обсуждали последние события в ауле, районе, то переходили к