Тише - Кейт Максвелл

– Да ты что! – воскликнула она. – Получилось очень здорово! Мне так даже больше нравится.

Сорок девять

Очередной четверг. Или пятница – дни проходят сплошной чередой, ничем не отличаясь друг от друга. Мы все там же, где и всегда. Я сижу на велюровом диване, Эш агукает у меня на коленях. Мама на другом конце трубки смотрит во двор из кухонного окна – правда, теперь не стоя, а сидя, добавляет она. Папа передвинул туда ее любимое кресло, чтобы она могла наблюдать за ягнятами, которые резвятся на вершине холма, весело помахивая длинными хвостиками. Но и эта перемена – наряду с потерей веса, коротко стриженными волосами и землистым цветом лица, – не вызывает у меня никаких догадок.

Мы болтаем уже десять минут, когда она вдруг говорит:

– Стиви, мне нужно тебе кое-что сказать.

Я встаю, подхватив Эша на руки.

Я слышу мамины слова: «лечение», «прогноз»… И не понимаю, почему все еще вижу пикирующую с ветки сороку, соседского мальчишку, выходящего за ворота; почему подобные вещи все еще происходят, когда она говорит мне, что умирает.

– Стиви, мне очень жаль, что приходится сообщать тебе об этом.

У нее нет в запасе нескольких лет или хотя бы месяцев. Возможно, осталась неделя. Неделя.

Здесь что-то не так. Пазл не сходится.

– Стиви?.. Стиви?..

И тут ураган, поднявшийся в моем сознании, в моей душе, выплескивается гневом. Я понимаю, что веду себя по-свински, но уже не могу остановиться.

– Как ты могла скрывать это от нас? – кричу я. – Почему не сказала сразу, как только тебе выставили диагноз?

– Солнышко, – говорит мама слабым, надтреснутым голосом, который кажется чужим. Как давно он так звучит? Как давно я этого не замечаю? – Меньше всего мы с папой хотели, чтобы вы с Джесс примчались за тридевять земель из Нью-Йорка, когда еще не было ничего серьезного.

– Так, значит, это длится годами?

– Поначалу болезнь отступила, и все было хорошо – я тогда провела с вами чудесную неделю в Нью-Йорке; но потом она вернулась, а у тебя появился Эш и куча новых забот.

– Так когда ты узнала, что болезнь вернулась?

– Вскоре после рождения Эша. И решила не продолжать лечение.

– Но почему? Я не понимаю…

– Не хотела проходить через все это снова, когда нет никакой гарантии на успех. Я уже старая, Стиви…

– …и достаточно пожила? Что за бред! Ты нужна мне, мама! Как и всем нам!

Не помню, чем закончился тот страшный разговор; помню только, как сидела на диване, хватая воздух ртом, и Эш вдруг удивленно посмотрел на меня из своего кресла-качалки – мол, что стряслось? – а потом протянул ко мне ручки. И в голове вертелось всего одно слово: нет, нет, нет!

Когда я пакую вещи, чтобы ехать к маме, звонит Ребекка.

– Ты знала? – спрашиваю я, и на другом конце трубки повисает пауза.

– Да, – отвечает она наконец.

– Когда она тебе сказала?

– Когда ей поставили диагноз. Просто я была здесь, а вы с Джесс – далеко. Она не хотела вас тревожить.

Тоже мне святоша! Прямо Флоренс Найтингейл[48]. Встряхнуть бы ее сейчас хорошенько!

– В таком случае ты должна была нам сказать, – говорю я и кладу трубку.

На следующее утро Ребекка встречает меня на станции, и мы едем до фермы в полном молчании. Поворачиваем во двор и видим папу, выходящего из дома.

– Ты правда думаешь, что я специально ничего вам не рассказывала? – говорит она, выключив зажигание. – Что хотела разбираться со всем этим сама? Мне не оставили выбора! Я должна была уважать ее желания.

– Они всегда относились к тебе по-особому, – бросаю я.

Джесс прилетает на следующее утро, однако с ней явно что-то не так. Она какая-то отстраненная – а я-то надеялась, что мы будем поддерживать друг друга. Я хочу, чтобы она разделяла мое негодование в адрес Ребекки, чтобы мы проходили через это вместе, но она отказывается.

– Ей пришлось нелегко, – говорит Джесс, мы должны проявить к ней сочувствие.

И тогда Ребекка выкладывает нам все, подробно описывая ход течения маминого рака, не упуская ни малейшей детали: синяки от капельниц и пересохшая кожа, дикая усталость и выпадающие клочьями волосы.

– Ребекка, – говорит Джесс, когда та умолкает, – спасибо, что заботилась о ней за всех нас. Спасибо!

Атмосфера в комнате гнетущая. В ответ Ребекка заявляет, что была рада исполнить свой дочерний долг; рада, что именно ей из нас трех выпала возможность провести это время с мамой и папой. И что, хотя грешно так говорить, – тем более сейчас, – но ей тоже порой было обидно.

– Однажды утром, в понедельник, вскоре после того, как маме поставили диагноз, – говорит она, – я сидела в приемном покое больницы, листая соцсети, и вдруг наткнулась на выложенное Стиви фото. Это было ваше совместное селфи, сделанное в каком-то дорогом ресторане, и вы обе выглядели такими счастливыми! Я долго-долго смотрела на фото, пытаясь порадоваться за вас, порадоваться, что вы проводите время вместе, – ведь вы обе так об этом мечтали! – но не могла отделаться от мысли, что вы смеетесь надо мной. Пока я гоняла каждую неделю на ферму и обратно, набивала морозилку продуктами, следила, чтобы мама принимала лекарства, смотрела с папой ночные новости, лишь бы отвлечь его от горьких мыслей, – вы жили там на полную катушку, находясь в счастливом неведении. Я чувствовала себя полной дурой.

– Ребекка, мы же не знали… – начала было Джесс.

– Знали бы – если бы почаще звонили, если бы интересовались, как мы здесь живем. И, Стиви, – я понимаю, что ты только-только родила Эша, что тебе непросто одной…

– И я очень благодарна тебе за помощь! Не знаю, что бы я без тебя делала…

– И все же вы могли бы и приехать. Вы просто не захотели! Обе!

Мы с Джесс оставляем Ребекку наедине с ее возмущением и предлагаем папе свою помощь с отёлом. Он отказывается.

– Помощники у меня уже есть. – Он кивает в сторону работников фермы, которые стоят во дворе, сунув руки в карманы и потупив взгляд. – Лучше побудьте с матерью.

Мы сидим с ней по очереди, и когда я, поднимаясь в мамину спальню с Эшем на руках, прохожу мимо окна на верхней лестничной площадке, то вижу внизу у загона Джесс и Ребекку. Джесс что-то говорит, скрестив руки на груди. Ребекка кивает и делает шаг навстречу сестре, но та, покачав головой, разворачивается и идет обратно к