Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

– Деньги, – закричала служанка.

– Не кричи, я же сказала, не просить деньги вперед. Только что брала десять тысяч, чтобы съездить на мундану-шмундану[150].

– Да на овощи деньги, – еще громче закричала служанка.

– Овощи? – как будто забыла Дочь.

– Сагпахита, – многозначительно и громко прошептала служанка, склонившись над ее ухом.

Дочери показалось, что вся ее судьба обернулась сагпахитой.

Уходит, чтобы опять посидеть за работой. За все эти дни написала один безжизненный кусок про алоэ вера, которое сейчас можно встретить на крыше, балконе и в комнате среднего класса или в саду, если посчастливилось им обзавестись. В моем детстве его называли гварпатха, да и было оно просто сорняком. А теперь его дарят на китти-пати[151], юбилеях и раздают гостям. За ним ухаживают с большой любовью, и оно тоже отвечает любовью, разрастаясь все больше. Его мякоть втирают в волосы, щеки, шею, смешивают со слюной и глотают, чтобы там, где нужно, быть светлым, и там, где нужно, – темным и чтобы счастливо прожить сто лет не хворая.

Алоэ вера, твоя жизнь изменилась, и моя тоже, только в другую сторону. Дочь дремала за столом. Если пожалует его высочество Вдохновение, то проснется она и работа. Но Вдохновение не Рози. Дочь и сейчас иногда слышит звук его шагов – очнувшись, начинает расхаживать туда-сюда: «Точно, это оно заглядывает», так и есть. Только оно собирается поднять ногу, чтобы зайти и сесть рядом с Дочерью, если она одна, как обязательно видит кого-нибудь другого и тут же улетучивается, став призраком.

Полуспящая Дочь грустит. Потому что во сне звенят браслеты. Мамины. Наверное, она встала. Нет! Это на моих запястьях звякнули браслеты. Дочь просыпается. Я надела те, что привезла из Таиланда. Кожаные. Как они могут звенеть? Не могут. Наверное, в ушах звенит. Или дух тех браслетов вселился в эти, чтобы досадить мне? Что же, теперь звенеть будут мои деревянные, пластиковые и соломенные браслеты?

Дочь поднимает голову. Засовывает ноги в шлепки, и шлеп-шлеп, шарк-шарк, вжух-вжух – они делают так же, как Мамины. Ой, это я или Мама? Дочь смотрит на свои ноги. Вот те на! Она надела Мамины шлепки. Даже не поняла, как это случилось. Без конца жаловалась на них, а тут получай – случайно надела сама? При ходьбе они болтают друг с другом и переругиваются с Мамиными подошвами и пятками. Бац-бац, шлеп-хлоп.

Чтобы не ходить в них так, как Мама, она стала давить на шлепки при каждом шаге. Тогда они замолчали.

Но замолчать не то же самое, что успокоиться, – это она хорошо ощутила на себе, живя в одиночестве, которое так ревностно оберегала. То был покой, наполненный звуками, а это безмолвие надрывалось от звуков утраченных.

Ей нужны тишина, пустота и темнота. В тишине – музыка, в пустоте – слова, а в темноте – прозрение. В одиночестве – почва. Слышно, как растет трава. Видно, как цветут цветы.

В ее голове прорастает трава. Сухая и колючая.

55

В тот день Дочь опять проснулась от звука браслетов. Посмотрела на свое запястье – убедиться, что там ее браслеты: «Наверное, на этот раз все-таки Мамины звенели». Впервые испытала к ним что-то похожее на нежность за то, что звенели на своем месте. Но в ванной, когда, умывшись, она хотела поднять лицо к зеркалу, на нее обрушился страх, который стал метаться беспорядочными мыслями: «А если сейчас оттуда на меня уставится Мамино лицо?» Она слышала, что, если живешь с кем-то, становишься на него похож. Муж на жену, собака на хозяина, хозяйка на корову, попугая, кошку, а Дочь на Мать? Дочь, снаружи казавшаяся молчащей, никак не могла замолчать внутри. Быстро прополоскав горло, она сплюнула и тут же вспомнила, что Мама точно так же прочищала горло и смачно избавлялась от мокроты. «Но я делала так еще раньше, – огрызнулась она сама на себя. – С чего вдруг дергаюсь при каждом звуке?»

Тогда из коридора раздались звуки. Опять заговорили Мамины браслеты. Когда Дочь вышла из гостевой комнаты, завязывая халат и припечатывая уже свои шлепки, Мама уже стояла одетая вместе с Рози, а К. К. давал инструкции водителю.

– Куда поехали? – спросил Дочь.

– Небо чистое, – сказала Мама и вышла.

Как будто собиралась погулять по небу.

Будет летать, нарезая круги, в своем новом вышитом балахоне. Совершенно свободная птица. Сбросила сковывающие движения сари, в слоях которого путаются ноги, – и сразу летать. Это был прямой балахон, без складок, или платье-макси, или кафтан, или аба, или абайя, или плащ-палатка, внутри которой тело расплавлялось и с легкостью выполняло любое движение незаметно для чужих глаз – или как пожелает. Эти приводящие в эйфорию наряды, украшенные винтажными бельгийскими кружевами, или старинной парсийской каймой, или нежнейшей вышивкой, портной Мастер Раза передавал с Рози, и она говорила: «Ну, сестрица, танцуй! Расправишь его – взлетишь, захочешь почесаться – просто приподними, опустишь – сетка от комаров, если невтерпеж – сядь где угодно, как в палатке, и облегчись».

– Вот была когда-то бурка, – рассказывала Рози, и слова ее доносились до ушей Дочери, которая не работала, – упрятанная в нее женщина ехала на моторикше среди несущихся машин, выходила, где пожелает, шла к обочине, присаживалась там, и никто ничего не видел, даже лица. А если в сари, тут ногу достань, там паллу подхвати – сплошное мучение.

К. К. выглядел так, как будто его вынудили остаться до тех пор, пока не вернется машина.

– Кофе будешь? – спросил он.

Дочь не сказала, что по утрам пьет чай. Она подошла, пряча глаза, и села пить кофе. Она чувствовала, что для разговора с ним нужно будет переводить на какой-то другой язык, но как это сделать?

Перевод – дело непростое. Думаешь, если сделал два глотка английского, будешь сейчас переводить на английский, или, если слышал в детстве брадж, поймешь «Сатасаи» поэта Бихари[152], – но ты заблуждаешься. Перевод – такой замысловатый кхир[153], что позакрученней умишка-джалеби будет. В любой истории есть вещи, которые значат не только то, что очевидно. В научном переводе бьешься за точность терминов. А в литературном нужно уловить чувства и их отголоски. Если нужно продать, то писатель и переводчик будут просить денег у издателя и только тогда возьмутся за работу, а как иначе? А что делать издателю, если он положил деньги туда, куда сам не может добраться? Тогда перевод превращается в сущий кошмар: вместо улыбки – нож, вместо ешь – корми, пришел – почему не уходишь, конечно – ох, и вляпалась