Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

и внуки, если таковых пошлет Господь, обречены на недоедание. Я беден, как вам известно. Приданого Люси хватит только на то, чтобы отделать и обставить квартиру на приличной улице. А вы, сударь, по вашему же признанию, не скопили ровным счетом ничего, хотя утверждаете, что изрядно зарабатывали как журналист.

– Просто мне не для кого было копить.

– Как и Бальзаку, и Александру Дюма, и Жерару де Нервалю[62], и Альфреду де Мюссе[63], и еще очень многим на моей памяти; заметьте: все, как один, были гениальны. Вы дожили до тридцати двух лет, и до сих пор не имеете сбережений – могу ли я поверить, что сбережения появятся после, когда расходы ваши возрастут, ибо на вашем иждивении будет жена, а пожалуй, и дети!

– С двадцати пяти лет я промотал сумму, на которую все эти годы мог бы содержать дом и полностью обеспечивать жену.

– О да, карьера ваша сразу задалась, я об этом наслышан; притом вы начали ее в эпоху головокружительных скоростей, которые я бы сравнил с вальсом в Мабилле[64]. Я восхищаюсь вашими талантами, дорогой мой Сен-Валье, и сами вы мне по сердцу во всех отношениях, но только не как будущий зять. Откроюсь вам: вопрос замужества Люси давно решен мною и моей супругой, с одной стороны, и четой наших старинных друзей – с другой.

– А Люси об этом знает? Ее это устраивает? – воскликнул Сен-Валье; губы его побелели, сердце отчаянно билось.

Он был уверен, что Люси ничего не известно о планах отца с матерью, поэтому не нуждался в ответе генерала Леру. А еще он точно знал, что Люси любит его и по своей воле не свяжет судьбу с другим.

– Узнает в свое время, – произнес генерал. – Дочерняя покорность не даст ей ослушаться.

Он добавил еще пару дружеских слов и пожал холодную руку незадачливого соискателя. На улицу Максим вышел с ощущением, будто в груди его, на месте сердца, теперь лежит валун, а ведь часом ранее, когда вступал в дом генерала Леру, это самое сердце переполняла радость.

Он достаточно изучил нрав Люси Леру и знал, что она уступчива, что обожает отца и мать, что получила строгое воспитание в монастыре урсулинок. Конечно, Люси покорится родителям и пойдет за того, кого для нее избрали. Противостоять року было делом безнадежным: буржуазная Немезида по имени Благоразумие встала на пути Максима к счастью.

Он отправился в Алжир с одним из самых выдающихся писателей, и в обществе этого одаренного молодого человека, среди пейзажей, что дышали романтикой, пытался изжить свою любовь. Это не удалось, но по крайней мере со временем его существование стало вполне сносным, а главное – дало вдохновение перу.

Еще оставаясь в Африке, он узнал о замужестве Люси. Газеты напечатали и имя жениха – Шарль Кольне, младший партнер в «Кольне и К», фирме, чей интерес составляла добыча руды, чье положение было стабильно, а доход велик. Если смотреть с материалистической точки зрения (а так Париж того периода и смотрел), партия для Люси была отличная, генерала Леру и его супругу следовало поздравить с тем, что они столь удачно выдали дочь замуж.

Задачей всей жизни Максима стало забыть Люси. В один прием это не вышло бы, но Максим мог душой и сердцем отдаться литературному труду. Пусть он ожесточился, пусть очерствел – зато возмужал под влиянием благородного чувства, окреп духом, избавился от всего наносного, ибо любил чистой любовью, ибо страсть не нашла удовлетворения. Один из самых проницательных журналистов своего времени, Максим прославился как автор романа, который затрагивал принципиально новую струну из известных семи, кои имеет лира земной любви и надежды на встречу в лучшем мире. Возможно, взоры бездетного дальнего родственника обратились к Максиму, как раз когда слава внезапно протрубила в свой рог; во всяком случае, последнюю поправку в завещание старый сибарит внес после громкого литературного дебюта. И впрямь, когда человек замахивается на роман через восемнадцать лет литературных упражнений, этот опыт бывает удачнее, чем все последующие.

Итак, Сен-Валье, став землевладельцем, получал доход, не зависевший от того, как идут дела в поместье, и мог теперь устроить жизнь по своему вкусу: например, поселиться в Париже модным холостяком и любым из двадцати способов снискать популярность в этом городе наслаждений. Тогда его ждало бы мнимое обновление души – то самое, которое прельщает и дурманит сильнее всех прочих, – но лишь покуда длится. Да, Максим мог так поступить, и поступил бы, пожалуй, если бы огромное наследство обрушилось на него десятью годами ранее. Но теперь… теперь он достаточно пожил на свете, прославился в богемной среде как сочинитель блестящих памфлетов и статей, едких сатир и новелл на щекотливые темы: добился он известности и в широких кругах как автор самого глубокого романа своей эпохи. У него не осталось ни желаний, ни амбиций, которые Париж был способен удовлетворить. И вот Максим сказал себе, что хочет покоя, что после бурного скоротечного лета жизни уповает на осеннюю безмятежность, поэтому он и устроился в шато времен Людовика XIII, и весь первый год посвятил занятию почти невыполнимому – исправлял безупречное. Что ж, если в целом улучшать было нечего, Максим мог по крайней мере вдаться в детали. Старик по праву гордился своей библиотекой, почитал себя гурманом содержания томов, ценителем их оформления. Но его вкус, хотя и тонкий, успел устареть, ибо новые поколения всегда и во всем рвутся вперед. И вот собрание книг, как недавно изданных, так и старинных, стало расти при новом хозяине; приобретения делались согласно его личному вкусу, чуждому излишеств, а значит, стремящемуся к безупречности. Перемены коснулись и покоев шато, а также сада, конюшни, фермы и вольера с охотничьими соколами – всюду чувствовались заботливая рука и художественный вкус. Обустройство campagne[65] (так Максим де Сен-Валье называл свое поместье) стало религией его зрелых лет. Друзьям он говорил, что живет только ради усовершенствования Сен-Валье ле Роя.

Один французский классик сказал, что истинная роскошь в глаза не бьет. Совершенство шато Сен-Валье как раз и проявлялось в мелочах, чью значимость столь часто недооценивают владельцы богатых домов. Каждый гость шато погружался в роскошь, не чувствуя при этом, что подавлен или принижен ею. О, здесь предвидели и предвосхищали любое желание, малейшую потребность. С той минуты, когда гость выходил из вагона, и вплоть до его отбытия не прекращалась неусыпная забота о нем. Максим успокаивался, лишь усадив друзей в купе; до той поры он следил за