За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

– И что, Джип?

– Я все ему рассказала.

В груди майора бурлили все те же чувства: любопытство, родительское неодобрение, на которое он не имел права, восхищение смелостью дочери, решившей ничего не скрывать от этого субъекта, страх перед последствиями, но больше всего – глубокая тревога из-за понимания, что Джип – хоть и с опозданием – опрометью бросилась в омут любви. Среди всех перечисленных ощущений последнее меньше всего удавалось выразить словами.

– Как он это воспринял?

– Убежал. Единственное, в чем я уверена, – он не станет со мной разводиться.

– О господи! Конечно, не станет. Даже он не опустится до такого бесстыдства. – Уинтон замолчал, пытаясь проникнуть мыслями в будущее. – Ну что ж, – сказал он вдруг, – теперь все в руках Божьих. Будь осторожна, Джип.

К обеду с побережья вернулась Бетти с серьезной черноглазой воркующей малышкой Джип, прожаренной солнцем до консистенции кофейных зерен. Не слишком обильно покормив ее с дороги, Джип отнесла дочь в свою комнату, раздела, расцеловав с головы до ног от восхищения при виде пухлых загорелых ножек, закутала в шаль и уложила рядом с собой на постель. После минуты сонного детского лепета и поглаживаний малышка отправилась в царство сна. Джип лежала рядом и с тихим обожанием смотрела на ее черные ресницы. По своей природе Джип не отличалась чадолюбием, но этот ребенок, ее собственный, со смуглой мягкой кожей, пухленький и в то же время хрупкий, с добрым нравом, воркующим голосом, своими постоянными «мам, мам» был просто бесподобен. Девочка обладала необъяснимой чарующей притягательностью, быстро росла, как пушистый маленький зверек или прекрасный цветок. В ней явно все еще преобладала кровь итальянской прапрабабушки, и, хотя маленькой Джип не исполнилось еще и двух лет, волосы, уже не такие черные, как в младенчестве, завивались колечками на шее и лбу. Загорелая ручка выпала из-под шали и с мягкой решительностью ухватилась за ее край. Глядя на изумительно крохотные розовые ноготки в форме полумесяцев, на спокойное лицо спящего ребенка, чье дыхание было легче трепета розовых лепестков в безветренный день, Джип округлила губы и с дрожью потянулась ими к черным ресницам, но в последнюю минуту заставила себя отодвинуться и не потворствовать эгоистичным порывам. Умиротворенная, зачарованная, почти уже спящая, она опустилась на постель рядом с ребенком.

В тот же вечер за ужином Уинтон спокойно произнес:

– Я встречался с Фьорсеном: застал его у этого канальи Росека – и предупредил.

Джип восприняла слова отца с легкой тревогой.

– Когда я подходил к дому, оттуда вышла эта девушка, танцовщица. Я дал ему понять, что видел ее, так что он вряд ли станет чинить тебе препятствия.

Джип не удержалась и спросила:

– Как она выглядит, отец?

Уинтон мрачно улыбнулся. Как передать впечатление от фигурки, спускавшейся по лестнице, от глаз, чуть не выскочивших из орбит при его появлении, ротика, раскрывшегося, чтобы издать отрывистое «ах»?

– Все такая же. Кажется, увидев меня, совершенно остолбенела. В белой шляпке, очень элегантная. По-своему привлекательна, но простовата. Эти двое, когда я пришел, играли на рояле и скрипке. Попытались меня не впускать, но они меня плохо знают. Причудливое место!

Джип улыбнулась, живо представив себе квартиру Росека – черные стены, серебряные статуэтки, рисунки Ропса, запах мертвых розовых лепестков, ладана и табачного дыма. И в комнате – эти двое у пианино, а с ними ее отец, хладнокровный и жесткий.

– С такими типами нельзя церемониться. Я не забыл, как этот поляк приставал к тебе, дитя мое.

По телу Джип пробежала дрожь, как слабое напоминание об эмоциях, которые у нее вызывал Росек.

– Мне почти жаль, отец, что ты туда ходил. Ты, наверно, сказал им что-нибудь весьма…

– Сказал? Давай посмотрим. Нет, мне кажется, я был вполне вежлив. – Уинтон мрачно улыбнулся. – Правда, не могу поклясться, что не назвал одного из них негодяем. А они ответили что-то вроде: я такое говорю только потому, что никто не обидит калеку.

– Ох, отец!

– Да, это поляк сказал. Сам настоящий урод.

– Лучше бы ты это кому-нибудь другому сказал, – пробормотала Джип. Росек с его бледным интеллигентным лицом, глазами, за которыми так много скрывалось, сладко-вежливой, сдержанной и в то же время чувственной улыбкой – этот никогда не простит обиды! Но Уинтон по-прежнему улыбался. Он был доволен результатом встречи, она принесла ему облегчение.

Джип просидела весь вечер над первым в своей жизни любовным письмом. На следующий день, в шесть пополудни, она, исполняя свое обещание, пришла к маленькому дому Саммерхея. У нее оборвалось сердце – жалюзи опущены, дом выглядел покинутым. Если бы Брайан был дома, то стоял бы у окна и жадно смотрел на улицу. Неужели он не получил ее письма, уехал еще вчера? Джип впервые охватил ледяной страх, преследующий всех влюбленных в момент, когда любимый человек вдруг не приходит на свидание. В треугольном маленьком саду стояла старая статуя обнаженного Эроса с поломанным луком, на позеленевшем плече которого сидел воробей, над головой склонялись почерневшие листья сирени в форме сердечек, у ног что-то вынюхивал старый скотч-терьер.

– Оссиан! Осси! – позвала Джип, и старый пес подошел, вяло виляя хвостом. – Где твой хозяин, дорогой?

Оссиан ткнулся носом в ногу Джип, что ее немного успокоило. Ничего не оставалось делать, кроме как вернуться из покинутого дома домой; по дороге ее осаждали тревожные мысли. Куда он уехал? В чем причина? Почему не предупредил? Сомнения, эти торопливые спутники любовной страсти, толпой обступили ее, вновь разгулялся скептицизм. Что она знала о жизни, интересах Брайана, о нем самом помимо его уверений в любви? Куда он мог уехать? В Уидрингтон, на какой-нибудь званный прием? Или даже в Шотландию? Ревность, одолевавшая ее на даче, когда от Брайана пять дней не приходило писем, вспыхнула с удвоенной силой. Не иначе есть какая-нибудь женщина, предъявившая на него свои права еще до того, как между ним и Джип вспыхнула любовь, или какая-нибудь девушка помоложе. Он никогда ни о чем таком не упоминал, да и с какой стати? Проснувшаяся в душе неудержимая ревность ошеломила ее, заставила страдать. Джип всегда считала, что собственная гордость ставит ее выше ревности, этой черной, жалкой, унизительной эмоции, но – о ужас! – такой пугающе реальной и прилипчивой.

Уходя, она сказала отцу, что не вернется домой к ужину, поэтому Уинтон уехал в клуб, а ей пришлось ужинать в одиночестве чем бог послал. После еды Джип поднялась к себе, но тут на нее навалилось