Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

грузовик «Хлеб»… в фуражках… Почему? Мы ни в чем не виноваты. Мы граждане СССР. Алиса ребенок… What does it mean? Если это routine check… проверка… но зачем ребенка? («И в каждом пропеллере дышит!») Детей не могут забирать… Что мне делать, баба Шура? («Спа-койствие наших границ…») What do I do? Что происходит? Помогите.

Александра грела над плитой руки, и ее неподвижность была контрастом смятенному хаосу, который внесла в кухню Ханна. Наконец квартирная хозяйка подошла к радио и приглушила звук, приказав каким-то новым голосом:

— Ноги-то обмети, вон веник — снегу нанесла.

Ханна повиновалась совершенно машинально. Не заметила в ее голосе перемену.

— Извините, I am so sorry…

— Не лопочи по-своему, мне все равно не понять. А теперь садись и слушай внимательно. И учти, что времени у нас с тобой мало.

Ханна повиновалась, присела на край стула, не расстегивая пальто, тяжело дыша.

— Да… Надо успокоиться. I will calm down. Calm down. Все хорошо… Все будет хорошо… All will be well. Все будет просто объясняться, ведь правда?

Александра взяла табуретку, установила ее с уверенным стуком и села напротив трясущейся Ханны.

— Вот и правильно. Успокойся и не дергайся. Его забрали — придут и за тобой. И конечно, с обыском. Такое правило.

Ханна вскочила, но тяжелая, теплая рука легла ей на плечо и посадила обратно.

— Ну-ну, сядь, милая. Бежать некуда, и делу теперь не поможешь. А сделаем сейчас вот что. Сейчас же соберем все в эту вот скатерть все ваше ценное и положим вон в то ведро у печки, эмалированное, новое. Ведро с крышкой, укутаем, упрячем в подпол. И пусть идут с обыском. А вернешься — если бог даст, — все твое в целости и сохранности. Баба Шура все сохранила. Да живо, не рассиживайся, времени мало! Они по темноте урожай собирают…

Ханна, не рассуждая, механически двигаясь, как марионетка, сгребла из спальни фотографии, какую-то книгу, плюшевого мишку, все, что попало под руку.

Александра, ловко встав на табуретку, сняла со стены часы с кукушкой и уложила их в ведро. Повертела фотографии, снятые Камиллой в Кембридже, одобрительно хмыкнула:

— Ишь ты! Вот жизнь-то какова. Ну в этих-то ценности никакой, только место занимают. Ну да ладно.

Потом по-хозяйски схватилась за тарелки «Голубая ива».

У Ханны подкосились ноги, и она рухнула на табурет, закрыв лицо руками, и обливалась слезами.

— Некогда, некогда рассиживаться, в любой момент нагрянут, помогай!

Вместe они отодвинули тяжелый стол. Подполье оказалось так ловко замаскировано снаружи, что ни за что было не догадаться о его существовании. Александра достала откуда-то гвоздодер, ловко вынула гвозди и подняла широкую доску. Пахнуло ледяной сыростью.

— С нашим народом подполья надо поглубже рыть. Мой Федор знал. В военный-то коммунизм ох как пригодилось. Подохли бы иначе. А чемоданы с одежонкой вашей, какая поплоше, прятать не будем, это пусть забирают, а то догадаются про схрон, начнут дом вверх дном поднимать. А уж пальтецо твое демисезонное я к себе перенесла, не обессудь, с бочков вставки сделать можно. Тебе оно все одно ни к чему: туда что потеплее надо.

Александра легла на пол, показав нитяные чулки на резинках, перетянувших обвислые ляжки, и опустила руку с тяжелым ведром в яму, пока оно не достигло дна, а потом, зажав в зубах гвозди, несколькими ударами молотка восстановила целостность покрытия.

Ханна сидела в оцепенении, и вдруг ей показалось, что из-под пола донеслось еле слышное, полузадушенное кукование.

Она засмеялась, потом громче. И смеялась до тех пор, пока цокающая языком Александра не сунула ей к дрожащим губам граненый стакан с водкой.

— На, Ханнушка, успокой нервишки-то нашим русским лекарством. Ты, главное, на допросах никому и ничего. Ради Лизаньки. А то доченька пропадет…

Ханна вцепилась в стакан. Осушила.

— Только ради Лизаньки тебе и помогаю. Полюбила я ее. На дочку мою похожа, и даже имячко… как у Лизаньки, ангелочка моего. Одну бог взял, другую дал. Всех ваших спецалистов тут все равно пересажают.

— За что? — спросила она, способность вспоминать русские слова вернулась к ней.

— Да потому что бдительность с вашим братом нужна. Зачем буржуй за просто так к нам поедет? Вредить, ясное дело.

— Вы ничего не знаете, не понимаете. Почему вы такое говорите?

— Эх, Ханночка, я тебя не обвиняю. Вы-то, может, и честные, а за всех разве поручишься? Лес рубят, а щепки-то летят. Это вы ничегошеньки не понимаете, как слепые котята. В какое время живете, куда приехали, зачем… Повезло вам еще, что так долго не брали вас.

— Погодите, за что «брали»? Мы город строим по приглашению советского правительства. Парники… для народа.

Ханна вскочила.

— Вы ужасный человек, вы притворялись другом. Что же делать… What do I do? Where do I go?

— Ну, вот и залопотала по-своему… Конечно, ужасный. А то не ужасный, что ли? Готовила на вас, буржуев, мыла, стирала. Вы, небось, думали, что вы господа, что служанку наняли? А у нас господ нету. Да не мельтеши, сядь. Лизанька твоя в детприемнике, поди. Присмотрена.

Вскочила.

— В каком… приемнике? Надо бежать, надо объяснить… Я ее мать. Они не имеют правo!

Александра опять усадила ее на место.

— Эх, Ханнушка, имеют они право, это твои права — птичьи, понимаешь, нет? Вот как у птички твоей в часах. Ну, не понимаешь и неважно. А детприемников-то много. И врагов народа много, и детприемников, значит, тоже. Ты не дергайся только, не вскакивай, а меня послушай, Ханнушка. За тобой, думаю, тоже скоро придут. Ты собралась бы, бельишко там, мыльце.

— Нет, это ошибка. Mistake, nonsense![87] Я должна звонить, мои товарищи в Москве — все из коммунистической партии of Great Britain[88]. Мы граждане СССР, мы коммунисты… Все это — ужасное. Это не может быть!

Баба Шура смотрела с ласковой жалостью, как смотрят на убогих. Это совершенно вывело Ханну из себя.

— И не называйте нашу дочь «Лизáнька»! Мою дочку зовут Алиса! Алиса! Алиса, слышите?!

— Да, слышу, слышу. Это у вас она была Алиса, а у нас будет Лизанька. Девонька-то какая хорошая. И у меня будет присмотрена, как своя. Потому о тайничке нашем — ни гугу. Вам с красавцем твоим уже не поможешь. Поздно. А Лизаньку спасти можно. Выпей-ка еще.

Ханна выпила еще, а эта толстощекая женщина что-то говорила, говорила:

— …а если ты ничего про наш тайничок на допросах не расскажешь, Лизанька будет присмотрена, и беспокоиться тебе за нее нечего. К себе возьму, как родную.

Ханна почувствовала, как мысли ударились о стену и сползли вниз… остановились.