Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Большой, взлохмаченный, широкогрудый на фоне окна, наполненного молочно-белым светом. Мне бы смотреть, смотреть тогда, запоминать каждую черточку, каждое движение!

Оставил попытки, швырнул брюки в угол, жалобно звякнула пряжка, и сел на кровать в трусах, уперев в ледяной пол свои большие, синевато-белые ступни и сжав виски ладонями. Приблизив ко мне исказившееся, неузнаваемое лицо и все время озираясь на запертую дверь, он прошептал:

— Что ты знаешь о своем докторе Камышеве, о его прошлом? Может, он темная лошадка.

Я действительно ничего толком не знала о пожилом докторе Камышеве, кроме того, что он хорошо говорил по-английски и стажировался в Лондоне в 1907 году. Наверное, еще и благодаря этому меня и взяли на работу акушеркой в 3-й Ворожский роддом. На собеседовании при приеме на работу мы говорили с Камышевым о Лондоне. Камышеву нравилось говорить со мной о Лондоне.

— Ничего не знаю, но он таких тяжелых рожениц спасал… Разве стал бы враг? Но ты прав, я действительно мало о нем знаю.

Мне было страшно смотреть на испуг Кристофера. Я уже жалела, что начала этот разговор, но ни о чем другом ни думать, ни говорить не могла.

Он немного успокоился.

— Вот видишь. Сама признаешь, что ничего не знаешь. Умный враг иначе бы и не поступал. Они усыпляют бдительность. Послушай, это же очень просто. Пока ведет свою подрывную деятельность Троцкий, органы стремятся проверить лояльность как можно большего числа людей, просеять как сквозь сито, отделить агнцев от козлищ. Виновные застрянут в этой системе, невиновных отпустят. Вот и все.

— И почему не отпустили Кронвальдсов? Три месяца прошло…

В головах нашей кровати была теплая, роняющая побелку стена печки, которую Александра топила в соседней комнате, но в ногах начиналась Сибирь, как мы шутили в те времена, когда все еще было хорошо и понятно. Кристофер смотрел в окно, где кричал хриплыми птицами суровый черно-белый март. Мне стало совсем страшно от его опущенных, словно ставших бескостными от бессилия, плеч. Он лег рядом, обнял меня, зашептал мне на ухо, чуть не плача:

— Пойми, если мы допустим одно сомнение, запустим в себя эту змею… Мы убьем все, мы все испортим. Нам нельзя!

Птичий грай становился все настырнее, раздражал сильнее. Мне почему-то совершенно некстати вспомнились Маша, самовар, кваканье лягушек и Флоренс Фарнборо… «“Давай бог ноги” — полезное выражение, дитя мое».

— У меня из головы не идет тот друг Кронвальдса, с кривым носом, в оранжерее на Новый год. Что он тебе сказал тогда, когда вы курили? Я тебя таким испуганным никогда не видела…

Кристофер вскочил. Он стоял на ледяном полу, сжав челюсти, бледный от сдерживаемого гнева, расширившимися глазами то и дело буравя дверь. Мне показалось, что он мог бы меня ударить. Я никогда не видела его в таком страхе. Но мне надоело избегать этой темы, которая была с нами постоянно, как большой, опасный слон, которого стараются не замечать в комнате.

— Ханна, прошу тебя. Прекрати этот опасный и дурацкий разговор! Этот человек был пьян. Он бредил. Он сам не понимал, что говорил. Пойми, это провокации. Он наверняка был специально подосланным провокатором.

— Кем подосланным?

— Кем угодно.

— Ты думаешь… Это он… Это поэтому пропали Кронвальдсы?

— Я не знаю. Я ничего не знаю. Прошу тебя, оставь меня в покое!

Он детским жестом закрыл ладонями уши.

— Этот геолог — я не стала тебе переводить, — он говорил про какой-то остров, где погибло много людей, заключенных, что-то вроде тюрьмы, и что все должны быть готовы к смерти, чтобы стать советскими людьми… Раньше говорили о свободе, о счастье, о будущем. Почему он говорил о смерти? А потом Кронвальдсы…

— Ханна! — шепотом рявкнул Кристофер. — Забудь об этом помешанном. Я не хочу ничего знать, ты слышишь? Не желаю! Ты забыла, что советскую Россию пытаются уничтожить с семнадцатого года?! Негодяи вроде нашего Черчилля посылали сюда войска, чтобы восстановить буржуазный строй. Их подозрительность естественна. Любое правительство должно защищаться, усиливать бдительность.

— Я схожу с ума, потому что не понимаю, что происходит. А после Кронвальдсов… Если бы объяснили… Возможно, ты и прав, возможно, все не так мрачно.

Он залез под одеяло, прижал к себе, как ребенка. Он дрожал мелкой дрожью.

— Ну, наконец-то! Наконец! Советские органы безопасности просто подвергают рутинной проверке всех. Сама знаешь, что творится в Германии, в Испании, во всем мире. К подобным проверкам надо привыкнуть и относиться как к чему-то вполне естественному тем, кто ни в чем не виноват, они ведь и для нашей защиты.

— Ты прав, родной.

Погладил меня по голове.

У меня вдруг возникла идея.

— Кристофер, послушай, у тебя и так пока перерыв в строительстве, а я отпрошусь в роддоме, и поедем в Москву. К Камилле и Лоуренсу на несколько дней. В понедельник пойду на почтамт, закажу междугородний разговор! Несомненно, им в Москве известно больше, и они все объяснят. И успокоимся, и отвлечемся, как в прошлый раз, помнишь? Они ведь давно нас приглашали. Возьмем Алису, в Москве прекрасный зоопарк. Камилла давно звала. Я уверена…

Я осеклась, увидев его лицо.

— Не смей никуда звонить. Я не хотел тебя волновать…

Я вскочила, заметалась по спальне.

Пол под босыми ногами, как глыба льда.

— И они, и их тоже…? Боже мой, боже мой!..

— Умоляю тебя, тише. Я ничего не скрывал, я просто не хотел тебя волновать, до выяснения. Звонил Раст. Лоуренса и Камиллу… обвиняют в шпионаже и подготовке покушения на… — прошептал Кристофер, придвинувшись, умоляя, оглядываясь на дверь.

— Когда звонил Раст?

Страх пахнет прогорклой сажей и кричит вороньим граем.

— Три недели назад…

— Три недели назад! И ты молчал. Боже мой! Уж теперь ты не можешь сказать, что «мы ничего о человеке не знаем»! Мы все о Камилле знаем! Это абсурд.

— Ханна, да, когда-то мы знали Камиллу, но с тех пор мы редко виделись. Камилла — импульсивный человек, Лоуренс мог ее склонить…

— Да как ты можешь нести подобную чушь? Ты обезумел. Неужели ты не понимаешь, что мы следующие, что они берут всех?! Всех, без разбора.

Кристофер закрыл лицо руками и взмолился:

— Ханна, умоляю, тише! Ты же знаешь, я сделал все, чтобы нас обезопасить. Почему, ты думаешь, я так добивался советского гражданства? Чтобы не было никаких сомнений, никаких сомнений в нашей абсолютной верности.

Когда отнял руки от лица, было видно, как дрожат у него побелевшие губы.

Ощущение капкана, силков, клетки, западни, ночного кошмара, когда должен бежать, а не можешь двинуть ни рукой, ни ногой.

— Кристофер, что будет