Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

Странное чувство преследовало меня, когда я следовал за гробом своего отца, пока восемь носильщиков шли рядом с ним, с каждой стороны по четверо. Сэм Кинтана был одним из них, и отец Сьюзи тоже. На протяжении многих лет они обсуждали книги, факт, который только недавно начал меня пугать, потому что я уделял очень мало внимания жизни своего отца. Остальные носильщики были почтальонами. Мы с мамой шли между рядов, рука под руку. Мои сёстры и их мужья следовали сзади.

Я пытался переключиться на Мессу, но я был слишком рассеянным. Я нервничал перед тем как прочитать панегирик, церковь была полна людей, все Католические Дочери были одеты в белое и сидели вместе — включая миссис Альвидрес.

Данте, миссис Ки и Софокл сидели позади нас. Я не обратил внимания на священника, когда он начал свою проповедь. Я видел, что губы священника шевелятся — но, казалось, я потерял слух.

После причастия, священник обратился ко мне. Мама сжала мою руку. Я ощутил руку Данте у себя на плече. Я поднялся со скамьи и прошёл к гробу. Я сунул руку в карман и вытащил панегирик, который написал. Моё сердце колотилось. Я никогда не говорил перед церковью, полной людей. Я замер. Я закрыл глаза и подумал о своём отце. Я хотел, чтобы он мной гордился. Я открыл глаза. Я оглядел море людей. Я видел, что моя мать и сёстры погружены в их личное горе. Я посмотрел на слова, которые написал — и начал:

— Мой отец работал на почтовую службу США. Он был почтальоном, и он гордился тем, чем занимался. Он гордился званием общественного служителя, и он гораздо больше гордился исполнением своей должности почтальона, чем исполнением своей должности солдата.

— Мой отец воевал, и он принёс частичку этой войны с собой, когда вернулся домой. Он был молчаливым человеком многие годы, но иногда понемногу он нарушал эту тишину. Он сказал мне, что получил один урок во Вьетнаме — что жизнь каждого человека священна. Но потом он сказал мне, что люди говорят, что каждая жизнь священна, но они лгут себе. Мой отец ненавидел многие вещи; расизм был одним из них. Он сказал, что он долго работал над собой, чтобы самому избавиться от своего внутреннего расизма. И это то, что делало моего отца прекрасным человеком. Он не винил других людей в мировых проблемах. Он замечал мировые проблемы в себе и боролся, чтобы избавить себя от них.

— Моя мама дала мне дневник, который вёл мой отец. На протяжении многих лет отец заполнял страницы дневников, и я вчитывался в них, пока пытался сформулировать то, что я хотел сказать. Читать эти отрывки было всё равно что сидеть в его мозгу. Когда мне было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, я жаждал узнать, о чём думал мой отец, этот тихий мужик, который словно жил в воспоминаниях о войне, которая оставила рану на его сердце и разуме. Но он жил в настоящем. Я не имел понятия, кем был мой отец. И вот так я его себе представил. Вот что он написал, когда мне было четырнадцать:

— «Америка — страна изобретений. Мы люди, которые постоянно создают и воссоздают себя. Большая часть наших преобразований — это просто фикция. Мы выдумываем для себя тип чёрных людей и выставляем их жестокими преступниками. Но наше воображение — проблема наша, а не их. Мы выдумываем для себя тип мексиканцев и приходим к выводу, что это никто иные, как люди, которые едят тако и разбивают пиньяты. Мы придумываем причины воевать, потому что война — это то, о чём мы знаем, и мы превращаем эти войны в героические марши во имя мира, когда нет ничего героического в войне. На войне убивают мужчин. Молодых мужчин. Мы говорим себе, что они погибли, защищая нашу свободу — даже когда знаем, что это ложь. Я считаю это трагедией, что такие изобретательные люди не могут изобрести покой.

— «Мы с моим сыном Ари воюем. Мы воюем с собой и между собой. Мы прибегли к изобретению типов друг друга. Я не нравлюсь своему сыну — но ему также не нравится его собственное воображение. И со мной то же самое. Интересно, сможем ли мы когда-нибудь прекратить эту войну. Интересно, наберёмся ли мы когда-нибудь смелости, чтобы объявить перемирие, изобрести мир, и наконец увидеть друг друга такими, какие мы есть и прекратить этот бред с изобретениями.»

— Мы с моим отцом наконец смогли перестать воевать. Я прекратил строить у себя в голове его образ и наконец увидел его таким, какой он есть. А он увидел меня.

— Моего отца волновала судьба мира, в котором мы живём. Он думал, что всё может стать намного лучше, и я думаю, он был прав, и мне так нравилось, что его волновали вещи, которые были гораздо больше, чем маленький мир, в котором он жил. В одной из записи дневника он пишет: «Нет причин ненавидеть других — особенно тех, кто на тебя не похож. Мы воображаем причины, почему другие люди менее человечны, чем мы. Мы их воображаем, а потом верим им, а потом эти причины становятся истинными, а истинны они, потому что теперь мы верим, что это факты, и мы даже забываем, с чего это всё началось — с причины, которую мы себе придумали.»

— Мой отец был не просто моим отцом. Он был мужчиной. Он был мужчиной, который сознавал больший мир вокруг себя. Он обожал искусство и читал книги об искусстве. У него оказалось несколько книг об архитектуре, и он их прочитал. Он был любопытным, и он хотел узнать больше чего-то нового, он не считал себя центром вселенной, и он не считал, что то, что он думает и то, что он чувствует — единственное, что имеет значение. И это делало это простым мужчиной. И я процитирую его. Он говорил, «Скромность в этой стране в дефиците, и было бы хорошо, если бы мы начали её поиски.»

— Мой отец не просто начал поиски скромности, он нашёл её. Когда он умер, он умер от сердечного приступа — и он умер у меня на руках, шепча моё имя и имя моей матери. Я думал об истории, которую он мне рассказал — о том, как солдат умер у него на руках. Молодой солдат попросил моего отца обнять его.