Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

Метафора соседского кота

любезна пассажирам и проста:

как Фред Астер – буржуям всех мастей,

как Дон Кихот, игравший под копирку

(но без сурдин, косил под дурачка,

забыв про зпт и тчк,

и рыбку, и корыто старика,

слал телеграммы,

             встретив бабу Xырку,

полкам Альдонс и стайкам Дульсиней;

их Росинант приветствовал копытом),

отметим небо в гуле лопастей, отметим

невод – ибо нет ценней контекста

синтетических сетей —

синеют нос под стопроцентным спиртом

и борода под пристальным софитом,

и дама шлет шуршание чулка

в письме и даже машет им над пирсом…

Спит Аладдин в сосуде нераспитом

под праздное вращенье ветряка.

– Стихи про Голландию. Или… Испанию. Или Арабский халифат. Или Молдавию. Или… США, – выпалил Барсук, – есть повод тщательно почесать репу.

– Слишком много замечаний. – Шустров решил заострить.

– Не иначе, – поддержала Пруденс, хихикнув.

– И к чему была эта реплика? – Шустров даже не взглянул на Настю. – Вы уже забыли, что я пришел к вам! Вошел в студию. – Юрий развел руками и тут же употребил максимум персидских интонаций (не знаю, как передать этот гипнотический и елейный, ползучий пафос):

– Но! Благоденствуйте, о вы, похитившие мое сердце, да радуется оно, думая о вас, во все времена! Такова философская мысль, приписываемая Ходже Насреддину. Которую ему подарил Хайям. Вместо омаров и мидий.

Затем добавил от себя:

«Пеленг Новодубровска! Пеленг и плен. Моя душа, родная кровь, мне на ночь ты новодубровь, не в глаз, а в бровь! О вы, собиравшие цитаты и морские минералы, бутылки и этикетки от них, и дорожные знаки, ловившие обрывки мелодий на волнах нашего радио, подскажите, что делать. Ништяк. Не нервничать и глотать музыку. Начальная тема знаменитой мелодии на бис из долгой дороги в дюнах Паулса, как вариация лейтмотива соло баритон-саксофона, подслушанного у Эллингтона в его первом духовном концерте, подхваченная романсом Минкова, а позже модной группой, озвучившей стихи одного из куртуазных маньеристов. Мод, под, под… И пусть другие глупо гадают, случаен ли выбор тональности, спекулируют о значении ре-бемоля в ща диезном такте. Какая разница между ре-бемолем и форс-мажором, vis maior? Есть один старинный город, у которого особенные претензии к ноте ре-бемоль. Он так и называется, этот город, – Дессау. Первоначально – Тисовый, славянское поселение. А тисовый значит „ядовитый“. Между прочим, родина Вильгельма Мюллера, соавтора Шуберта по циклу „Зимний путь“, а там сплошной форс-мажор в цикле. Вы, конечно, помните только Мюллера из гестапо? Но это неправильный подход и бутерброд. Вильгельм Мюллер ему даже не родственник. Так вот, славный тисовый город Дессау, название жесточайше легко расшифровывается. Des – это ведь ре бемоль на языке музыкантов, Sau – свинья по-немецки. По законам музыки ре-бемоль и до-диез – практически одно и то же. Ноты разные, звук один. До-диез в переводе – Cis. Синонимом возвышенного термина «Sau» является не менее вдохновенное германское слово «Schwein». Сидоров знает. Так что город можно объяснить как „Cis Schwein“. Или даже парафразировать-переименовать. Перевертыш такой. Энгармонически. Очень актуально. Нам же вот-вот вернут историческое название. Были Новодубровском, станем Маревом. Или Воздушным Бродом. А может, переименуют в Егоробидновск. Избавимся от жуткого прошлого, от наглого засилья одноклеточных. Лично мне – все едино. Но лучше пусть сократят, пущай будет Бровск. Без этого вот странного Новоду. Не будем идти у него на поводу. Однако разница между городами в том, красят ли бордюры (бровки, поребрики) в белый цвет или не красят. А нотные знаки уже давно красным не малюют. Сие делали во времена инквизиции. Кстати, об инквизиции. Вот вы все любите прозаика Котофеева, а поэта Уткина кто-нибудь помнит? Кто-нибудь знает о нем? О том, что он с Мотлом Шейнкманом, известным в качестве Михаила Светлова, голосовал за Троцкого и Зиновьева? Они даже подпольно газету печатали, прямо у Шейнкмана на квартире, и средства собирали для арестованных оппозиционеров. Жена Уткина была падчерицей Раковского, которого репрессируют в конце тридцатых. „И ты почувствуешь к ним зависть, что ты один, живя как мышь, огнем невидимым терзаясь, один страдаешь и горишь“. „Сума, где доверху и сплошь за песни выдается ложь“. „Заяц душу нам грызет“. „Я же песню соловья предпочту всей правде бычьей“. Вот такие стихи, такие дела. Скажете, старье, но светловская Каховка по-прежнему с газетных полос не сходит. Недаром песня».

Зачем я вам пересказываю шустровский монолог? Туманный и слегка театральный. Чтобы вы тоже почувствовали – и способности, и восторженно-необузданный, по сути, характер эрудита Шустрова, дремлющие в нем ресурсы. Понимаю, что детали, о которых сейчас идет речь, могут показаться и нарочито выпяченными, и беспорядочно собранными, и второстепенными. Польстим Шустрову. Будем считать, что все они – музыка, поглощающая и плещущаяся. Впрочем, не расходуйте время напрасно и переместитесь вперед, строчек этак на… Перескочите, не возражаю. Мой рассказ не доклад в ООН, и записная книжка не корова индийская. «Зе ло Тора ми Синай»[80]. Расстроюсь я зело или нет – эка невидаль. Слушатель не знает, как прошел день у ведущего. Ни одной интонацией, ни модуляцией, ни каденцией, никаким отступлением на sixte ajoutee, ступень шестую или вторую пониженную (простите, не разбираюсь), не должен он рассекретить свое реальное настроение. Плевать, какой месяц на дворе – просинец, ступень, сучень, васильев или вышинский, андрей януарьевич.

А настроение может испортиться быстро. Могу поведать несколько грустных историй. Например, такую. Был у Шустрова однажды черный день: то ли не ладилось что-то существенное, сыпались одно за другим упования, то ли какой-то важный эфир уже выдался неудачным. Решил Юрий напиться. Зашел в «Бурлеск», заказал водки. Водка в тот вечер предлагалась только японская – то есть не водка. Согласно прейскуранту – целый графин. Сидит Шустров, весь в предвкушении, ногой покачивает. Следит кельнерша за движениями его ноги. И вот несут Юре что-то в вазочке, в кувшинчике керамическом, а кувшинчик тот меньше самой мелкой мензурки. И рюмка величиной с наперсток – к мензурке в придачу. Но пока Шустров размышлял на тему микроскопической формы сосуда, саке (не сетю!) успела остыть, избавив кельнершу от дальнейшего возмущения клиента.

Вообще Юра отходчив и умеет сдерживаться, хотя обычно шустровский гнев растягивается на многие часы. А у Арсухина нрав мрачный от рождения. Нет, я не зубоскалю. Это болтун Биксин любит обсуждать