Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

к нему клинья? Чёрт! Почему он школьник? Долго к нему будут относиться как к ребёнку и не посвящать во взрослые дела! Сейчас они начнут болтать о музыке и о нём забудут. Плюнуть, что ли, на всё и уйти домой? Пусть погуляют вдвоём. Хоть до утра. Он не собирается им навязываться.

– Да. На дирхоре. Четвёртый курс. – Аглая вздохнула так, будто открыла Арсению нечто невыразимо печальное. – А ты окончил Ленинградскую? Я слышала.

Она ничего, конечно, об этом не слышала. Об Арсении ей некому была рассказать. Она предположила, что в их кругу по-иному не бывало. Если учились, то заканчивали. Музыкальные семьи делали всё, чтобы потомки не вылетели из музыкальных вузов по недомыслию. Отчисляли только совсем безнадёжных кретинов.

Арсений в ответ неопределённо повёл головой. Сейчас пересказывать им всё, что случилось в 1975 году, вскоре после того, как они с отцом вернулись из совместного путешествия в Москву, у него не было ни малейшего желания. Да и не поймут они ничего. Однако вопрос поставлен слишком прямо. Врать – не имеет смысла.

– Не окончил. Ушёл с четвёртого курса. Вернее, отчислили.

– Да ты что? – Аглая резко остановилась. – Почему?

– Долгая история. Как-нибудь расскажу.

Димка насторожился. Почему его отчислили? Что произошло?

– Жалеешь? – Аглая остановилась на секунду.

– Дело не в жалости. Я сам виноват.

– А я вот – была б моя воля – ушла бы из Консы, не раздумывая. Да родители проклянут. И бабушка с ума сойдёт. Стану позором семьи.

Они спустились к улице Огарёва и повернули направо. По Неждановой к консерватории было бы ближе, но они пошли так. Арсений вдруг вспомнил, как много лет назад вот так же они прогуливались с дедом, совсем тогда ещё молодым, и он рассказывал ему про «Мимолётности» Прокофьева, про Бальмонта, про революцию, про то, что эта музыка звучит одновременно и в ладу «ля», и в ладу «ми», и после этого он наконец смог исполнить первую «Мимолётность» как надо, соединив все элементы в единое целое. Это воспоминание затащило его память в те дни, когда ничего ещё не случилось и существование его омрачалось лишь тем, что не получалось на инструменте. И самое жуткое состояло в том, что почти все окружавшие его в том давнем долгом счастье люди никуда не делись, они существовали и сейчас, но их опалило каким-то страшным огнём, исказившим привычные черты. И тот, кто этот огонь разжёг, находится сейчас совсем рядом, в квартире Веры Петровны Барковской, пьёт чай с его матерью.

И тут Пуся углядел своими маленькими собачьими глазками, что по другой стороне мужчина ведёт на поводке довольно большого пса. Хрупкое собачье тело напряглось, вытянулось, он зашёлся лаем и что есть силы дёрнул поводок. Аглая, немного зазевавшись, не ожидала от своего любимца такой прыти и не удержала его, и Пуся изо всех сил бросился через дорогу. До объекта своего пылкого негодования он опасливо не добежал, остановившись прямо посреди проезжей части и продолжая брехать. В этот момент с улицы Горького на довольно большой скорости свернул жигулёнок и понёсся прямо на Пусю. Похоже, водитель не видел низенькую собачонку, поскольку тормозить не собирался. Аглая истово заорала, думая, что шофёр её услышит, Арсений растерялся, не понимая, что надо делать, а Димка ринулся за Пусей и, когда от пса до капота автомобиля оставалось несколько метров, успел схватить его на руки и отбежать на тротуар. «Жигули» остановились. Из них, звучно хлопнув дверью, вышел человек, по виду похожий на кавказца, и направился к молодым людям. Однако им было не до него.

Аглая, прижав Пусю к себе, ругала его, но выглядело это не очень грозно. Пуся немного подрагивал от пережитого. Димка тяжело дышал и улыбался. Арсений обнимал брата и причитал: «Он же мог вас сбить насмерть, мог вас сбить насмерть, насмерть…»

Кавказец, наблюдая за ребятами, переминался с ноги на ногу, зло на них посматривая, потом выругался на своём языке себе под нос и отправился обратно к машине.

Аглая обняла Димку и очень крепко поцеловала его в щёку:

– Ты спас Пусю. Я век тебе буду благодарна. Ты настоящий герой. Послушайте. Это надо отметить. – Она взглянула на часы. – Ещё без десяти десять. «Балалайка» работает до одиннадцати. Может, зайдём? Ненадолго.

«Балалайкой» называли ресторан Дома композиторов.

– Я вас угощаю как хозяйка спасённого Пусеньки.

– Да ладно, – ответил Арсений, – мы как-нибудь и сами справимся, – и подмигнул брату.

Барковская, заманив Светлану и Волдемара к себе, быстро отпускать их не собиралась.

Судя по всему, у соседей происходит нечто из ряда вон выходящее. Во-первых, Динские и Норштейны не такие уж друзья, чтобы младшей Динской торчать у Норштейнов по вечерам. Во-вторых, этот бывший коллега Светланы, похоже, не только ей коллега: как-то очень уж заинтересованно он на неё смотрит. А в-третьих, появление Арсения, который не был тут уж много лет и, по весьма точным сведениям, находился с матерью в ссоре из-за её разрыва с мужем, никак не отнесёшь к событиям ординарным. Семья восстанавливается? Если так, то в чём причина?

Барковская усадила гостей за стол, принесла им кофе, поставила на стол большую тарелку с пирожками, пахнущими свежим мучным теплом.

– Вы, наверное, рады, что Арсений дома? Давно его не видели…

От Барковской не укрылось, что Саблин после этого вопроса чуть изменился в лице. Очевидно, его удивило услышанное.

– Рада, конечно. – Светлана не собиралась откровенничать. Крайне жалела, что поддалась на уговоры соседки и зашла к ней вместе с Воликом. Ничем хорошим это не кончится.

– Он сильно изменился, возмужал. Да? – Барковская взяла пирог и смачно откусила большой кусок.

– Ну разумеется. Ему ведь уже почти тридцать лет. – Храповицкая отпила кофе. – И правда, кофе отменный.

Ей столько надо сказать Волику, столько услышать от него, а она сидит здесь и нахваливает кофе, который абсолютно безвкусный на самом деле! Ради чего? Ради этих идиотских пирожков? Всю юность и молодость, всю свою лучшую пору ей приходилось с чем-то считаться, под что-то подстраиваться. И только её любовь к Волику прекратила длинный ряд компромиссов. И что в итоге? Она осталась одна. Без него. Годы накапливались свинцовой тяжестью. Их всё тяжелее было удерживать в себе. Эта тяжесть меняла её, делала неуживчивой, развивала мизантропию. А её свобода так никому, и прежде всего ей, не понадобилась. Весь её пафос растрачивался в гневных разговорах с телевизором, в бесплодной борьбе с управдомшей, в постоянном беспокойстве за Димку и в неосуществимом, а от этого ещё более жгучем желании уберечь его от страны, в которой он родился. Но сейчас неужели она будет потакать во всём этой жирной тупой бабе