Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

«Я только что вернулся оттуда, где красногвардейцы мужественно защищают красный Тампере. Я шел заснеженной дорогой и по пути увидел печально стоящие березки. Я долго любовался ими и вспоминал тебя...

Березка — самое красивое и самое застенчивое дерево у нас на севере. Сколько ни обошел я лесов, сколько ни перевидал я деревьев, сколько ни любовался ими, — красивее березы не видывал.

Красота ее не броская, но зато по весне, одевшись молодой листвой, березка горит изумрудом, а осенью вся полыхает золотом и багрянцем.

Но это ненадолго, это только по праздникам. В будни же березка одевается сдержанно, в простой зелено-белый наряд. И ни ягоды ее не красят, как подружку-рябину, и нет у нее таких больших, красивых красных листьев, как у соседнего озорника-клена. Не знает она и пышного, белопенного наряда, которым так гордится по весне невеста-черемуха, источая вокруг себя пряный, манящий запах.

И все-таки береза — любимое дерево у нас на севере. Она украшает собой чуть ли не каждый двор, а березовые аллеи наших деревень! Сколько в них прелести!

Березку у нас ласково называют девушкой за стройный, по-девичьи красивый стан. Ее белоснежное тело сверкает чистотой, а маленькие черные полосочки будто для того и созданы, чтобы подчеркнуть нетронутую белизну ее ствола...

Красивее всего береза в тот ясный весенний день, когда новый, еще липкий листик только народился, и солнце щедро ласкает молодую листву и набухшие сережки. Сколько свежести и зеленого блеска в юной березке! Даже воздух вокруг нее весь напоен каким-то особым ароматом.

А как хорошо человеку подружиться с березкой! В детстве нигде так весело не игралось, как во дворе под березами... Шли годы, выросли березы. Дети стали взрослыми, но они по-прежнему любят отдохнуть после трудового дня во дворе под шелестящей листвой...

Тампере зажат в огненном кольце, но березы на горе Няоилинна стоят девственно прекрасные. Так и ты стоишь все время перед моим мысленным взором, даже в эти дни, когда борьба накалена до предела.

Как-нибудь потом, в будущем, когда отшумят и утихнут эти бои, я хотел бы посадить березки вокруг своего дома, чтобы любоваться ими в редкие часы отдыха. Зимой я поглядывал бы на них в окно и мечтал о теплом лете.

А когда под лучами мартовского солнца растаял бы снег на моих березках, тогда я стал бы ждать вестников весны — скворца и жаворонка. И тогда я не уставал бы повторять, как когда-то в детстве: от жаворонка до лета — месяц привета...

Тогда я точно знал бы, что скоро в наш северный край придет лето, а летом всегда легче, привольней дышится.

Так я думал, любуясь березами. Ты, наверно, догадываешься, какая тоска меня гложет, и, мне хочется, чтобы ты прочла мои мысли меж этих строк».

Эту Комула ни за что л никому на свете не хотел бы признаться в том, что он при свете керосиновой лампы, в пустом холодном классе, пишет окоченевшей рукой такие строки во фронтовом городе, намертво зажатом белой блокадой. Поэтому он приписал в конце письма:

«Р. S. Ни в коем случае не показывай этого никому в редакции. Ни Валпасу, ни Рантамала, а то начнут язвить, что не лень человеку писать всякую белиберду в такие горячие дни. Это написано только для Тебя. Эту».

Комула запечатал письмо в конверт и на следующее утро опустил его в почтовый ящик, но письмо это так и не дошло до адресата.

IV

Над городом сгустились апрельские сумерки. Небо на западе нежно розовело, предвещая по приметам стариков морозную ночь.

По дороге из города одиноко шагал маленький путник, Мальчишка миновал уже кладбище, когда кто-то заметил его.

— Смотри, каков сорванец...

Парнишку окликнули, но тот или не слышал, или не обратил внимания на зов. Он даже не обернулся. В воздухе рвались снаряды и гулко ухали выстрелы, а маленький человек упрямо семенил мелкими, но решительными шагами.

— Давай назад! — крикнул ему Аки, поднявшись во весь рост. Но мальчик, укутанный в большой теплый платок, продолжал идти по дороге.

Тогда Аки перемахнул через забор, подбежал к мальчонке и схватил его под мышку. Несколько прыжков, и вот он уже через каменную ограду протягивает парня товарищам.

Под платком оказалась шапочка с голубыми ленточками, завязанными под подбородком. Ребенок удивленно оглядывал незнакомых мужчин. Ему дали выпить теплый кофе. Грязные маленькие ручонки сжали кружку... Мальчик пил жадно, взахлеб, а глазенки поверх края кружки посматривали на дяденек с некоторой робостью и детским любопытством.

— Сколько же тебе лет? — Пять. — А куда ты идешь? — К бабушке. — А где твоя бабушка? — Там, — и мальчик повернулся, махнув рукой в сторону дороги.

Когда у него спросили, где его мама, мальчишка заплакал. Про маму и про свой дом он ничего не знал. Ребенок был очень голоден, и по всему было видно, что в свои пять лет ему довелось пережить что-то страшное.

— Не плачь, малыш, — сказал Карпакко и взял мальчика на руки. Он отнес его к костру обогреться. Вместе с ранеными парнишку решили отправить обратно в город.

Под вечер Тойво зашел в школу к Миркку. Временно там разместился госпиталь и перевязочный пункт.

Миркку рассказала ему про какую-то Алму-Софию, барышню из Турку, которой она помогала ухаживать за ранеными. Тойво сам не знал ее, но по рассказам Миркку она была замечательным человеком.

Миркку все время говорила о ней с таким восторгом и обожанием, что и Тойво проникся к ней уважением.

В школе Тойво увидел высокого красногвардейца из Хельсинки, которого он видел тогда на бронепоезде. Сейчас тот лежал бледный от потери крови. Осколком ему оторвало левую руку по самое плечо, и Миркку с какой-то женщиной перевязывали рану.

На небе ни звездочки. Наступил неприметный вечер. В городе необычно горько пахло дымом, кругом полыхали пожары.

Было очень тяжело шагать среди пожаров, которые никто не торопился тушить. И только кое-где люди пытались залить водой горящие дома.

Пробираясь мимо могил, Тойво спешил на противоположный конец кладбища. Эта дорога была ему уже знакома. Красногвардейцы отдыхали вокруг костра. В танцующих бликах огня все они показались Тойво усталыми и обросшими. Так оно на самом деле и было.

Аки как раз подошел перекусить, ища себе место у костра. На углях стоял чей-то медный кофейник, и все терпеливо ждали, когда он закипит.

— Хоть