Бродник - Денис Старый

Кому, как не наставнику, знать, что за этой суровостью, грубостью сейчас Евпатий скрывает свои сомнения. Ведь понятно же, что сегодняшний бой — главный.

Понятно было и то, что Евпатий Коловрат привёл свой отряд в засаду сознательно. Использовал боярин Жировита, предателя Рязанской Руси, а ведь мог свернуть, не пойти к Плешивой горе. А Жировиту сперва отрубили руки, а потом, не раньше, чем через полчаса, предоставили подлому человеку возможность насладиться своей болью — и закололи.

И теперь то, что может считаться ошибкой, когда отряд вышел к засаде сразу не менее двух туменов врагов, — списывали именно на Жировита, как оправдание решению самого Коловрата. Бесчестно, немало кто это видел и понимал. Но… Сейчас с Евпатием разговаривать было невозможно. Он отвергал любую критику.

Храбр Вышатович чуть заметно кивнул головой, чтобы десятник, наконец, продолжил свой доклад.

— Токмо один выход и есть — через болото. Ордынцы же изготавливаются стрелять в нас из луков. А ещё изготовлены тысячи и пять сотен пешцев из тех, кого пленные называли хорезмийцами. По левую руку от этого отряда стоят ещё пять сотен пешцев народцев, что и не понять, кто, по правую руку — мордва, судя по всему эрзя, а иные — кто, я не разумел, — докладывал разведчик.

Болезненная, искривлённая болью и жаждой мести улыбка Евпатия означала, что примерно такой расклад он и предполагал. Потому и готовились отражать атаки пехоты.

— У них есть еще сотни две русичей. Там бабы, старики, дети…

— Собираются живым щитом выставить их? — все же не выдержал, спросил Храбр Вышатович.

— Дядька, я тебя предупреждал… Боле ни слова. Уходи прочь! — сказал Евпатий.

Храбр покачал головой. Одинокая слеза покатилась вниз по его щеке, рискуя превратиться в льдинку. Старику было горько не от того, что его прогнал Евпатий. Храбр Вышатович чувствовал ту боль, что была внутри его воспитанника. Он понимал, насколько тяжко Евпатию. Знал, но помочь ни чем не мог. Его воспитанник готовился умереть сам и погубить своих людей.

Храбр был почти уверен, что сперва ордынцы начнут закидывать камнями ту возвышенность, которую для обороны заняли отряды Евпатия Коловрата. Предполагал, что, возможно, даже и горшки с земляным маслом начнут закидывать на вершину холма. Во к чему готовиться нужно было. Но… Оказывался правым Евпатий. Готовилась атака Плешивой горы пешцами.

Ордынцы всё ещё считали возможным одолеть большой отряд Коловрата прямой силой. Ну или почти прямой, так как всё-таки засыпать вершину холма стрелами монголы посчитали необходимым.

— Коли ордынцы не почнут битву, я сам сие сделаю, — сказал Евпатий.

Но… Он остался один. Всех людей, которые раньше составляли окружение Коловрата, всех отослал от себя. Но не было времени что-то менять…

Последовали приказы. Стали проверяться те деревянные щиты, которых за последние два дня наколотили в изрядном количестве. Лучники-рязанцы стали натягивать тетивы на свои луки.

И лучников в отряде было много: чуть ли не каждый имел добротный лук, который в жизни купить не смог бы, не случись эта война. После того как разбили монгольскую тысячу, в отряде прибавилось сразу пять сотен добротных луков и изрядное количество стрел к ним. И до того трофеями взяли немало.

Ошибались монголы, которые посчитали, что смогут, не опасаясь сильного ответного града стрел, обстреливать отряд Евпатия. Хорошо обученный монгольский лучник может пускать стрелы на четыреста шагов и больше, хотя отряды, чтобы уверенно поражать противников, стреляли за триста шагов.

Конечно, стреляли не прицельно, а по навесной траектории. И, прежде всего, был расчёт не на меткость, а на кучность полёта стрел. Но мало кто мог отвечать и за триста, и уж тем более за четыреста шагов монгольским лучникам. Так что порой они обстреливали абсолютно безнаказанно своих врагов, а когда те начинали наступление, просто откатывались в сторону, продолжая поливать стрелами противников.

И об этой тактике прекрасно знал Коловрат. Потому требовал от своих воинов, чтобы они учились натягивать и стрелять из монгольских луков так далеко, как это могут делать и сами ордынцы. Получалось далеко не у всех, но здесь было ещё и такое преимущество, как возвышенность. Стрелять с вершины холма русским ратникам несколько сподручнее. И полёт стрелы, если и не сравним с тем, как лучник врага будет пускать стрелы, то сопоставим с их позицией.

Монгольские конные лучники выдвинулись резко, неожиданно, когда боярин Коловрат уже сам хотел начинать сражение.

— Стрелы! — закричали десятники и сотники.

Евпатию не нужно было отдавать приказы, чтобы массивные деревянные щиты стали подниматься словно из-под земли. Сколоченные из толстых грубых досок, щиты приподнимались и ставились на подпорки. Под них тут же ныряли русские ратники, выстраивались в две-три плотные линии, прячась за защитой.

Евпатий не прятался. Он вышел вперёд, встал перед щитами, вознёс руки к небу, словно бы призывая на себя смертельный дождь из монгольских стрел.

В это время наставник качал головой. Храбр говорил Евпатию, что если боярин будет сражён стрелой, то, как минимум, половина его людей — тех, кто на смерть идёт с именем боярина Евпатия Коловрата, — разочаруется, поверит в то, что не таким уж и неуязвимым является их любимец богов.

Но Коловрат слушать никого не хотел. Месть, жажда погибнуть, но взять с собой как можно большее количество врагов, затуманила его рассудок. Он ещё не успевал заснуть — только закрывал глаза, как видел погибшую свою семью. Они требовали отмщения, они звали его к себе.

В подробностях, которые здравый рассудок не может представлять, Евпатий словно наяву видел, как ордынцы насилуют его жену, а после топчут конями. Для него будто бы время остановилось, стало текучим, вязким, он видел, как медленно разрубается плоть его старшего сына, его надежды, того, в кого душу и силы вкладывал боярин, воспитывая достойно.

А потом он всё же засыпал, и вся эта история прокручивалась ещё и ещё раз. За ночь, порой, он видел и пять, и шесть раз практически один и тот же сон, лишь в котором менялись некоторые подробности, как правило, наиболее ужасные и бьющие прямо в сердце Евпатия.

Оттого и сердце становилось тяжёлым и жёстким, чтобы с ума не сойти. Так думал Евпатий, но наставник смотрел на своего, да, почитай, что и сына. Смотрел, ничего не говорил, ибо понимал, что слова канут в Лету и не возымеют должного действия. Но слёзы стекали по щекам мужчины, пробираясь через уже не такую плотную седую бороду.

— Вжух! Бдым-бдым! — свистели стрелы