Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

между строк, становилось ясно, что человечество СМЕРДИТ. Планировка домов и городов, помещений для стирки, скудных гардеробных при отсутствии доступных прачечных и утилизаторов устаревших предметов сегодня не может вызвать ничего, кроме отвращения и тошноты. Плохая еда вкупе с недоеданием делала людей глухими, слепыми и слабыми, усталыми и постоянно раздраженными по отношению друг к другу.

Эти жизненные условия накладывались одно на другое почти незаметно. Немногие из нас понимают, насколько по-другому приходилось быть человеком всего несколько сотен лет назад. Только когда мы берем свое воображение с собой в прошлое, мы осознаем, каким злом для носа, глаз, ушей и души может представляться толпа. Неверно истолкованные протесты тела и разума неизбежно приводили к ненависти. В «Путешествиях Гулливера» Джонатана Свифта мы слышим крик умного человека, который оказался в заточении XVIII века и не смог найти выход. Вонь псарни средневекового города – ничто по сравнению с вонью ненависти в прессе ХХ века. Обычная газета того времени – это не столько простой газетный лист, сколько ядовитая тряпка. Каждое утро человек просыпался и воспринимал новые подозрения и намеки, предположения и обиды и удовлетворял свою злобу скверными новостями и гнусными сплетнями.

Нам хорошо известно, что ненависть – это предотвратимое состояние, к которому склонен мозг млекопитающих и особенно мозг социального типа. То есть речь, по сути, идет о потере рационального контроля. Обычно это вызывается слабым, но постоянно повторяющимся раздражением коры головного мозга. Поражение может произойти в любой фазе созревания. Острые приступы предрасполагают мозг к рецидиву и могут, наконец, привести к хроническому состоянию мстительного неодобрения.

Как только ненависть закреплялась на таком уровне, она начинала казаться неискоренимой. Пациент нащупывал, часто с величайшей изобретательностью, повод для обиды и находил удовлетворение в том, чтобы лелеять ее и искать способ осуществить возмездие. И это называлось «истинной гордостью». К своим ближним он испытывал неприязнь и желал им всяческих несчастий. Наше нынешнее образование создавалось для того, чтобы предвидеть и предотвращать эту заразу, но газеты того времени существовали за счет ее распространения в интересах реакционных сил. Сегодня мы очень трепетно относимся к чистоте как нашей физической, так и ментальной атмосферы. Контраст между нынешней людской массой и толпами, изображенными на картинах Уильяма Хогарта или Рафаэля Санти, заключается не просто в достойно одетых, великолепно физически развитых, упитанных и хорошо тренированных телах, отсутствии лохмотьев и калек, но и в искренних заинтересованных лицах, которые отменили интровертное, подозрительное и настороженное выражение тех несчастливых времен. Только в свете этой всеобщей ментальной малярии человеческая история может стать понятной.

Великий немецкий разум, сотканный из семидесяти миллионов мозгов, оказался неспособен к аутотерапии и позволил болезни себя сломить. Он упорно не желал признаваться, что его заставляет страдать что-то, помимо благородного негодования. Именно немецкий народ менее всех остальных сохранял способность поддерживать те идеи всемирного сотрудничества в рамках Мирового государства, которые все еще находились в поиске надлежащих инструмента и формы. Это была более глубокая ненависть, чем порожденная страхом ненависть французов. В обеих антагонистических странах космополитическое здравомыслие пошло на убыль, но в Германии особенно сильно.

Колебания немецкой ненависти в 30-е годы, как ни странно, вызывались подсознательными потоками осторожности. Яростно воинственная по духу Германия все еще отставала в области вооружения от своих соседей. Гитлеровцы рычали и угрожали, но скорее Польше, чем Франции. Когда напряженность возросла слишком сильно, оскорбления посыпались в адрес коммунистов, пацифистов и интеллектуалов. И особенно рьяно взялись за мальчиков для битья всей западной цивилизации – евреев. В 1933 году Гитлер вступил на пост канцлера рейха, и с этой поры грабежи, массовые убийства и узаконенное насилие стали постоянной угрозой для каждого немецкого еврея.

Исследуя политическую психологию, Фабер говорил о мировой «карте ненависти». Интенсивность окраски такой карты варьировалась в широких пределах. Англоязычные государства (за исключением Ирландии, этого бывшего «острова вечнозеленой злобы», который сейчас является самым восхитительным и гостеприимным из летних курортов) и испаноязычные общины испытывали менее выраженную ненависть по сравнению с народами лоскутного одеяла континентальной Европы. Менее перегружены, более свободны от острого иноземного влияния, больше пространства для передвижения – все эти факторы снизили вирулентность ментальной инфекции. В течение двух десятилетий Испания и испанская Южная Америка (после Перуанского урегулирования) действительно поддерживали либеральный и творческий менталитет в гораздо большей степени, чем где бы то ни было. Вклад Испании, начиная с Мигеля Унамуно и Хосе Ортега-и-Гассета и далее по длинному списку великих имен, оказывал возрастающее влияние на строительство Современного мирового государства.

В ментальном отношении Россия всегда была менее конструктивной, чем Испания. Русские не так свободно мыслили и не так много писали. В них не чувствовалось переизбытка умственной энергии, способной переродиться в стройную философию. Россия восторгалась, пророчествовала и погружалась в догму. Дисциплина русского мозга израсходовалась в растянутых технических усилиях. Но это не сделало Россию озлобленной страной. Омоложенную Россию действительно учили ненавидеть, но ненавидеть исчезающего врага, злющего империалиста. И даже в этой ненависти присутствовал юмористический, карикатурный элемент. Нечестивый империалист съежился до размеров детского Бармалея, и этот Бармалей забрал с собой значительную часть общественной ненависти. За исключением коротких ярких всплесков, это чувство в русском темпераменте не прижилось.

В 1940 году мало кто понимал, что общественная ненависть является куда большей проблемой, чем денежный кризис. И почти никто не брал на себя смелость подумать о радикальной чистке и разрушении зараженных социальных институтов, экономических интересов и финансовых накоплений, которые были необходимы для полного искоренения опасной болезни. Вдоль путанных границ Центральной и Восточной Европы нагноились язвы, усилилось воспаление.

Среди наиболее частых методов разжигания ненависти в наиболее проблемных сообществах были агрессивные демонстрации, призывающие к насилию или включающие насилие, нападения на посольства и консульства, осквернение флагов, статуй и других символов (в Индии убийство священных животных, таких, как коровы или свиньи, в святых местах), побоища в кафе и ресторанах, избиения, убийства, взрывы бомб на собраниях неугодных представителей, в судах и религиозных зданиях, стрельба по чужим пограничникам со своей территории. Вдоль Адриатического побережья, по-видимому, существовала сильная склонность оскорблять характерное для итальянцев уважение к статуям и картинам.

Проблема имела недавнее происхождение. На Версальском конгрессе англо-французские союзники украли у Италии значительную часть береговой линии Далмации, на которую, впрочем, ни она, ни они не имели никакого права, но которая, тем не менее, была ими тайно ей обещана. Собственно говоря, эти обещания и побудили Италию выступить против Австро-Венгрии в Мировой войне. Итальянские патриоты не переставали возмущаться нарушенным обещанием, а югославские народы, владевшие желанными районами, опасались насильственной аннексии. Пропаганда вокруг этого спора работала на всю катушку. Одним из важных аргументов итальянской стороны было то, что Венецианская республика (естественная наследница Древнего Рима) ранее господствовала на этом побережье, и в доказательство подавались апелляции к общественным структурам в городах спорных регионов, которые повсюду несли знаки отличия их итальянских основателей и особенно характерного венецианского льва, ибо это была фашистская фантазия: везде, где он устроил себе логово или римские орлы отбрасывали тени, от стены Адриана в Англии до Месопотамии, фашисты претендовали на господство.

Предмет спора, довольно прохладно принятый англичанами, французами, испанцами, турками и другими эмансипированными народами, вызвал резкое негодование у населения, находившегося в непосредственной опасности, и особенно на побережье Далмации. Для молодого и легко возбудимого славянина скульптурные львы и дряхлые орлы, эти архаичные пережитки, лишились своего художественного и исторического очарования; они приобрели высокомерный современный вид и, казалось, требовали ответа на свой вызов. Ответом стала порча памятников.

Ожесточенные взаимные обвинения между Римом и Белградом возникли в 1932 году. Затем они остро рецидивировали в 1935-м и 1937-м. Позднее памятники стали не только портить, но и раскрашивать, выражая к ним глубочайшее презрение. И безобразия не ограничивались геральдическими животными. Досталось портретам Муссолини. Подрисовывались усы, грозные бакенбарды, красный нос и другие художества, так забавно подходившие этой энергичной личности.

Такие неприятные способы выражения постоянно наблюдались во всех воспаленных областях. Нам они кажутся тривиальными, глупыми и нелепыми, но в то время их подпитывало ощущение надвигающейся грозы.

Читателю следует представить себе,