Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

хорошим ни был пловец, рано или поздно он утонет, если в конце концов не доберется до твердой земли. Дефицит не являлся ни моральным, ни материальным. «Чего-то» не хватало в головах! Имелись воля к спасению и материал для этого, но не существовало никакого плана. Мир окутала бесцельность. Ему еще только предстояло что-то расслышать, кто-то должен был ему что-то растолковать.

Для того, чтобы разобраться в вопросе, рассмотрим ментальную и эмоциональную фазы типичного культурного сообщества, имевшего центральное значение в то время, – немецкого. Истории, похожие по сути, хотя и сильно отличающиеся в деталях, можно рассказать о французских, англосаксонских, русских или испано-говорящих сообществах. Все они обладали одной общей чертой. Желали спастись поодиночке. Пытались сделать по отдельности, да еще и в условиях жесткой конкуренции, то, что можно было сделать только с величайшим трудом в унисон. Это означало для каждого из них парализующее влияние военной угрозы, чрезвычайную экономическую нестабильность, неспособность справиться с болезненными финансовыми условиями и, как следствие, состояние психического «беспокойства», которое делало каждый шаг неточным и несвоевременным.

Только когда мы осознаем истощение той агрессивной энергии, которая практически европеизировала весь мир перед Мировой войной, мы сможем понять столь странную продолжительность Эпохи разочарования. Необходимо подчеркнуть некоторые факты, имеющие фундаментальное значение для сохранения здоровья нашего мирового сообщества. Европа не могла привести мир к единству, потому что сама была глубоко разобщена. Мировая война явилась всего лишь следствием накопившейся напряженности, которая скрывалась под поверхностью на протяжении всего Первого периода мирового процветания. К 1920 году европейские народы составляли четверть от всего человечества. Именно они играли центральную цивилизационную роль на протяжении двух столетий. Но теперь именно им предстояло в первую очередь излечиться от тяжелого психического заболевания, которое, казалось, вдруг резко обострилось. Имя этой болезни – ненависть.

В Тридцатые международная напряженность в Европе нарастала ежегодно. Тем не менее, настоящая война разразилась только в 1940 году. Целых десять лет вся Европа была «заминирована», но само осознание этого факта не только не сдерживало дрейф в сторону войны, но и, наоборот, ускоряло ее наступление. Это гениальное изобретение президента Вильсона, Польский коридор, «выход Польши к морю», был той самой миной, которая взорвалась первой. Последовавшая за этим серия детонаций разнесла в клочья скрипучую и неповоротливую Лигу Наций, да и по большому счету все остатки уродливого Версальского договора, не поддающиеся нормальной человеческой адаптации.

Немцы в некотором роде обобщили мировую ситуацию. Историю Европы с 1900 по 1950 год можно рассказать, хорошенько изучив немецкий мозг, его страдания и реакции на происходящее вокруг. Это был мозг выдающейся энергии и жестокости, вызывающий у соседей восхищение, зависть и страх. Этот мозг достиг в области материального обеспечения блестящих успехов, реорганизовал промышленность так, как не смог никто другой. Еврейский разум, запутавшись в его сетях, возместил ему математическую и психологическую неумелость. Англосаксонскому мозгу немецкий уступал прежде всего ясностью политической мысли. Да и французскому тоже. У немецкого мозга не было итальянской смелости, испанской и русской поэтической мощи. Все эти признаки в своей недостаточности были довольно очевидны. Упрямая связь с глупым и высокомерным монархизмом и запутанным клубком нелепых расовых претензий стояла на пути сотрудничества с любой другой культурной системой. Немцы не смогли достойно ассимилировать вовлеченных в политическую сеть подданных не-германского происхождения. Берлин усилил французский оборонительный национализм. Бестактный вызов на море вызвал раздражение у англичан. Даже в Америке проявилось сначала настороженное неодобрение, а затем и откровенная враждебность. Германии так и не довелось по-настоящему победить Россию, но на ее огромных дореволюционных просторах мало чем можно было поживиться (до советского режима в России действительно не было настоящего национального самосознания; только Достоевский и царь). Напористая нелюбезность являлась главным фактором изоляции Германии и причиной ее поражения в Мировой войне.

Однако после поражения уязвленная немецкая ментальность, хотя бы из прирожденной твердости и силы, превратилась в центральную проблему европейской системы. Война и бедствия не могли изменить того факта, что костяк Европы, наиболее квалифицированный, трудолюбивый, обучаемый и образованный блок ее населения, говорил и думал по-немецки. Каждый разумный государственный деятель обязан был думать над тем, что станется с таким могучим потенциалом. Если бы Германия все сделала правильно, все и пошло бы правильно. В реальности же она запуталась между гордостью и манией величия, а достаточно разумного политика на этом пути так и не нашлось. Эта страна была безмерно разочарована, она сбросила свое блестящее империалистическое руководство и смирилась с военным поражением. Она даже прошла через фазу смирения. И более того, поначалу это не вызывало заметной ненавистнической тенденции. Несмотря на большие трудности, новая республика проявила творческое мужество, умеренность, зарождающееся чувство значимости мировой политики.

Творческие и дальновидные умы обратили свои надежды именно на Германию.

«Теперь посмотрим, что может сделать Германия, – сказали они. – Будьте терпеливы с Германией».

Весь мир ругал Францию за ее застарелое недоверие. При наличии мужества и великодушия за рубежом и полноценных лидеров у себя дома великая масса тевтонских мозгов могла бы взяться за создание Современного государства и начать сотрудничать с остальной частью разочарованного, но возрождающегося мира. Это могло бы даже привести к работе по восстановлению, и 1918 год мог бы стать годом начала обновления мира.

Не сбылось. Миру предстояло собрать урожай раздробленности шестидесяти трагических лет. Достойный лидер в Германии так и не появился. Штреземан слишком медленно учился и слишком рано умер. Бреннинг поддался умственной деградации Гинденбурга. Немцам продолжало казаться, что по ту сторону границ – только мстительный враг, беспрестанно думающий о войне. Немцы искали друзей, но видели лишь враждебно настроенных иностранных дипломатов. Мы уже рассказывали, как «возмущенные святые» Версальской конференции возложили роль единственного грешника на поверженную Германию, которая должна была навсегда ослабеть и смириться со своим унижением. Ожидалось, что немецкие дети будут начинать каяться перед остальным миром еще в материнской утробе. Им предстояло делать первый вдох под укоризненными взглядами победителей, не способных и не желающих прощать.

Срыв всех позитивных инициатив Германии и сдерживание ее сетями подозрений – это очень длинная и чрезвычайно запутанная история. Проигравшие в Мировой войне стали такими же неистовыми и жестокими, как выброшенные на сушу морские животные в своих отчаянных и безнадежных попытках не задохнуться. Попробуем поставить себя на их место. Казалось, что абсолютно все ведет к удушению Европы. Молодым и энергичным в побежденных странах не дозволялось принимать участие в восстановлении разрушенного пространства. Это был зарезервированный бонус для нового поколения завоевателей. А поверженные должны были жить в постоянной атмосфере наказания, трудиться, облагаться высокими налогами и чувствовать свою правовую незащищенность до конца своих дней. Если бы немцы смогли вернуть себе процветание или достигли бы великих свершений, победители восприняли бы это как личное оскорбление.

Естественно, жизнь, описанная таким образом, была очень горькой и легко скатывалась к пороку, апатии и слепому бунту. В серии «Исторические документы» присутствует замечательный роман («Фабиан» Эриха Кестнера), в котором очень ярко представлен индивидуальный аспект этой фазы немецкой жизни. Еще одно художественное произведение, столь же яркое – это «Маленький человек, что же дальше?» Ганса Фаллады (1932).

Душевные метания и скованный взгляд на жизнь, следует признать, отнюдь не являлись исключительной прерогативой немецкоязычных народов. Умный и амбициозный молодой индиец, египтянин или негр, да что там говорить, любой представитель подчиненного и униженного народа – в те времена это практически две трети мировой молодежи – испытывал предопределенную неполноценность и бесполезность собственного существования. Но у немца была своя особенность. Он помнил о том, что совсем недавно стоял вровень с хозяевами мира. Он еще не успел привыкнуть к собственной неполноценности и традициям подчиненного приспособленчества.

К сожалению, не нашлось ни учителей, ни лидеров, которые указали бы немцу на его законное право принять участие в замене существующего беспорядка Современным мировым государством. Память о режиме Гогенцоллернов и ужасы войны мешали прийти к космополитизму англичанам и американцам. Новый германский республиканизм оказался поверхностным и половинчатым. В школах и университетах учителя и лидеры старого милитаристского режима источали ауру реваншистской злобы. Пресса и агитационные организации стояли в сторонке от революции