Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

тяжёлым, как и воздух в этом кабинете. Мирослав не мог позволить себе выдать ни капли беспокойства, но знал — его оценивают. Альфа наблюдал за ним, словно выжидая, словно проверяя, достаточно ли крепка эта новая фигура на доске.

— Садитесь, Мирослав.

Голос прозвучал ровно, без нажима, но Мирослав знал — это было приглашение, от которого нельзя отказаться. Он сел, почувствовав, как стул едва скрипнул под ним, и не отводил взгляда, хотя тень сомнения затаилась где-то глубоко внутри.

«Мирослав. Просто имя. Не фамилия, не должность, не сухая формальность. Как будто они уже близко, как будто теперь их судьбы связаны. Это сближает? Или предупреждает?».

Ему было трудно сказать, что значило это обращение. Доверие? Напоминание о власти? Или просто лёгкая игра, небрежный жест, за которым скрывается что-то большее?

— Ваши успехи не остались незамеченными.

Сталин отложил трубку и медленно, почти лениво, провёл пальцами по гладкой поверхности стола. Это был тонкий, но значимый жест: он мог бы сказать те же слова иначе, мог бы выбрать другой момент, но выбрал именно этот.

Мирослав выдержал паузу.

— Я делаю свою работу, как и все, — сказал он ровно, зная, что это не ответ, а попытка удержаться на грани, не дать альфе загнать себя в заранее подготовленные рамки.

— Нет. Вы не как все.

Сталин чуть склонил голову набок, не сводя с него глаз.

— Вы пришли сюда в нужный момент.

В этом голосе не было сомнений, не было даже намёка на возможность другого взгляда. Мирослав внезапно понял, что именно это его тревожит больше всего. Уверенность. Полная, безоговорочная. Будто всё уже решено, будто вся эта встреча — не выбор, а просто формальность.

«Когда он принял это? Когда этот мир стал моим? Или это я стал его частью?».

Мирослав не знал, сколько времени длилось молчание. Казалось, даже часы на стене тикали тише, приглушённо, будто сама Москва затаила дыхание.

Он должен был ответить. Сказать что-то, что сохранит равновесие между этим мгновением и тем, что последует за ним.

Но ответа у него не было.

Сталин молча развернул папку, разложил бумаги перед собой, словно расставляя фигуры на шахматной доске. Его движения были неторопливы, отточены, исполнены той особой невозмутимости, которая сметала любые сомнения. Мирослав наблюдал, как свет лампы скользнул по гладкой поверхности листов, как чернила в заголовках отливали тусклым блеском. Имя. Его имя. Первое в списке.

На миг он замер, ощущая странное оцепенение. Как будто сам этот лист бумаги определял его будущее, заключал его в рамки, которых он ещё не осознавал, но уже чувствовал их неотвратимость.

— Вам предстоит заняться реформой системы здравоохранения. Дать свою оценку, внедрить новые методы. Для этого у вас есть всё необходимое.

Голос Сталина прозвучал спокойно, но в нём было нечто большее, чем просто формальность. Мирослав поднял взгляд.

— Это серьёзно?

Он знал, что вопрос звучал глупо. Конечно, серьёзно. Это не просьба. Это не обсуждение. Это приговор или возможность. Но всё же он задал его. Он должен был его задать.

Сталин слегка усмехнулся.

— Вам это нужно, доктор?

Необычная интонация. Лёгкий оттенок насмешки, но не злой, скорее испытующий. Будто он уже знал ответ, но хотел услышать его вслух.

Мирослав сжал пальцы. Ощутил подушечками их прохладную шероховатость.

«Это решение. Это шаг в неизвестность. Это новая реальность».

— А если скажу нет?

Он произнёс это медленно, словно пробуя вкус этих слов на языке. Ему хотелось знать — есть ли у него выбор? Или же сам факт его присутствия здесь уже лишил его этой роскоши?

Сталин чуть наклонился вперёд, сплёл пальцы.

— Вы понимаете, что такого предложения никто не получит. Могу сказать, что вы у нас на виду.

На виду.

Мирослав почувствовал, как воздух стал гуще, как пространство кабинета сузилось, как стены будто приблизились.

«Это не просто работа. Это не просто решение. Это шаг, от которого нет возврата».

Бумага шуршала под пальцами, шероховатая, плотная, будто заключённая в себе самой, пропитанная чернилами, решениями, обязательствами. Мирослав медленно провёл кончиками пальцев по строкам, но читал не буквы, не слова — чувствовал тяжесть того, что было написано, чувствовал, как в этом кабинете сгущается воздух, как он пропитывается смыслом, давлением, выбором, которого не существовало.

Сталин молчал. Он ждал. В этом молчании была особая тягучая сила, она давила на грудь, впивалась в сознание, будто незримая рука, надавливающая на плечи. Свет лампы бросал длинные тени на стол, и казалось, что даже они, эти тени, понимали, что этот момент — точка отсчёта.

— Никто не выбрал вас случайно, Мирослав.

Голос Сталина прозвучал ровно, но в нём не было сомнения. Только утверждение, только очевидность, которую нельзя оспаривать.

— У вас есть знания, которые важны для нас. Ваше место в истории будет выбрано не вами. Вам нужно решить, куда это ведёт.

Мирослав поднял взгляд.

История.

Как странно слышать это слово в отношении себя. Он, человек, которого этот мир не знал, человек, чьё прошлое утратило смысл, чья жизнь оказалась вырванной из привычного потока. История, о которой он не просил, но которая теперь вписала его в себя, будто имя, нанесённое на мрамор.

— Вы хотите использовать меня?

Он задал этот вопрос не потому, что надеялся услышать опровержение. Скорее, чтобы утвердиться в том, что уже понимал. Чтобы услышать это вслух. Чтобы дать себе ещё один шанс усомниться.

Сталин улыбнулся — лёгкая, почти незаметная улыбка, но в ней не было ни насмешки, ни угрозы. Она была тем, чем была — просто улыбкой человека, который знал ответ раньше, чем был задан вопрос.

— Все мы используем друг друга, Мирослав. Но это не делает нас хуже.

Пауза.

В этом молчании был смысл. В этом молчании было понимание.

Выбора нет.

Мирослав почувствовал, как прохладный металл ручки лёг в пальцы, будто сам нашёл своё место, будто давно знал, кому принадлежать. Бумага ждала. Строки, написанные чьей-то рукой, линии, готовые принять его имя.

«Если не я, то кто? Если не сейчас, то когда?».

Он подписал.

Чернильный след остался на бумаге — его имя, заключённое в линии.

История.