Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

билет на самолет до Ле-Бурже (старый аэродром недалеко от руин Парижа), а уже оттуда улетел в Хендон. В Ле-Мане самолет приземлился для обмена товарами. Радость от того, что удалось, наконец, покинуть разбитые дороги, так и хлестала в его записках через край.

Титус писал, что французы начали восстанавливать свои загубленные леса. Глядя вниз из салона самолета, он отмечал, что крестьяне селятся группами вокруг старых городов. На аэродромах бывший велосипедист новыми глазами смотрел на авиаторов и механиков; он узнавал, как мировой транспорт восстанавливает металлургические и электротехнические предприятия. Снова довелось увидеть красивый собор Ле-Мана. Титус восхищался им еще в студенческие годы и был несказанно рад увидеть его неповрежденным. Рядом с собором построили памятник пионерам авиации. Он сохранился до наших дней. Амьенский собор также не пострадал.

Дневник заканчивается на меланхолической ноте. Вернувшись в Англию спустя много лет, Коббетт был потрясен запустением в пригородах Лондона. В детстве автор жил в Лондоне и очень его любил. Часть Гайд-парка, несмотря на противодействие земледельцев, была превращена в аэродром. Перестройка центрального района показалась Коббетту бессистемной и неприятной. Он возражал против скученности тяжелых зданий с бетонными противовоздушными панцирями, хотя она и объяснялась нехваткой пригородных транспортных средств.

«Они выглядят, как больные грибы, – сурово написал Титус. – Когда уже мы, англичане, научимся что-то планировать?»

Пророчествуя, он сомневался, сможет ли северный склон впадины Темзы, так плохо осушенный и столь мягкий в недрах, выдержать комковатую массу несостоятельных новых зданий.

Спустя десять лет его опасения полностью подтвердились. Русло Темзы изогнулось, и весь Стрэнд, Флит-стрит, Корнхилл и, что самое прискорбное, прекрасный собор Святого Павла, детище сэра Кристофера Рена, столь знакомый нам по картинам и фотографиям того времени, превратились в руины и погибли в огне. Читатель, которому попадались на глаза «Исторические сцены» в ста томах, – а у кого их нет? – вспомнит странный вид старого моста Ватерлоо, смятого до формы пентхауса, и гротескный наклон египетского обелиска, когда-то известного, как Игла Клеопатры, этой почтенной плиты с иероглифами, потрескавшейся и расколотой шрапнелью воздушного налета. Обелиск упал в воду озера Ламбет-Челси.

Глава 12

Ликвидация Америки

В предыдущих разделах мы получили общее представление о ходе истории в Старом Свете в середине ХХ века. И как мы уже отмечали, даже в Европе некоторые регионы стояли в сторонке от основной драмы, следуя собственной линии развития, менее трагичной и напряженной, чем у ведущих мировых держав. Например, новая Испания, родившись в 1931 году, озаботилась преимущественно своими собственными делами. Еще более заметным следует признать неучастие обоих американских континентов в жесточайших европейских и азиатских событиях. Латиноязычная и англоязычная Америки испытывали параллельные экономические, политические и социальные трудности, но в своих пределах. Финансовые потрясения начала тридцатых годов, вызванные европейскими проблемами, затронули американских жителей в наименьшей степени. Частный капитализм за океаном разваливался по-своему.

Между тем сам факт упадка наглядно демонстрировал, что его причиной являются отнюдь не войны. На самом деле главную роль играли неприспособленность денежной системы, дезорганизация общества из-за перепроизводства и эпидемии. Повседневная жизнь человека в гораздо большей степени связана с экономикой, нежели с войной. Экономику душила не война; это делал кредитор. Если бы в 1900 году мир уже был единым государством и если бы он все еще жил с экономикой частного накопления, результат оказался бы тем же. Если бы воевали сотни государств, но оставались при этом с денежной системой, которая сдерживает кредиторов и развивает промышленность, то такая система высвободила бы достаточно энергии, чтобы продолжать войну до полного взаимного уничтожения еще сотню лет или даже более. Валютный крах стал самым непосредственным фактором мирового ослабления и голода. Иными словами, человек мог пройти гораздо более долгий и мучительный путь. То есть это даже хорошо, что в тридцатые годы прогресс обрушился на финансы.

Тщетность всех ранних антивоенных движений становится понятной только тогда, когда мы осознаем существенную важность денежной взаимосвязи. Сцепка между кредитором и традиционным антагонизмом становится особенно очевидной в свете параллелизма американского и европейского опыта.

Со времен первого политического отделения от европейской системы американские общины прошли свой собственный путь развития, независимый и не совпадающий с ходом событий в Старом Свете. Независимый – и все же не вполне независимый, потому что и Европа, и Америка находятся на одной планете. На протяжении всего XIX века американский ум, как на севере, так и на юге, пропитывался идеей ИЗОЛЯЦИИ. В школах, в прессе, в каждом политическом высказывании общего значения преподносилось, что Новый мир действительно является новым миром, бегством от тирании древних традиций к миру, свободе, возможностям и новой жизни для человечества. Новый Свет должен был избежать «запутанных союзов» с государствами и политикой Старого Света, забыть застарелые ссоры и ненависть Европы даже ценой забвения родства и разрыва с общей культурой, а также выработать и подать пример более щедрого образа жизни. Со времен Джорджа Вашингтона и до времен Вудро Вильсона, несмотря на Гражданскую войну и серьезные экономические проблемы, американский разум никогда не отказывался от своей веры в собственное образцовое качество и свою концепцию, что к остальному миру, мол, следует относиться по-миссионерски и филантропически. Он понимал, что много знает, но сомневался, что знает достаточно.

На протяжении XIX века Америка и Европа расширялись в необъятных масштабах как с экономической, так и с биологической точек зрения. Впечатлившись своим собственным ростом, Америка склонилась к тому, чтобы проигнорировать равные темпы европейского прогресса. За сто лет, благодаря огромной иммиграции из Европы, население Соединенных Штатов увеличилось на восемьдесят миллионов человек. Но, несмотря на такой мощнейший поток эмиграции, сама Европа продемонстрировала прирост на двести сорок миллионов за тот же период. Американец пребывал в иллюзии, что «обскакал» Европу. Ему казалось, что новые идеи и изобретения появляются у него дома благодаря оттоку человеческой энергии из устаревающих центров. На континенте с малым количеством препятствий научно-техническая экспансия должна была на порядок превосходить соответствующий европейский процесс. Казалось бы, система прогрессировала, но вместе с тем она не соответствовала трансатлантическим событиям.

На протяжении этого столетия изобретения в области транспорта и связи «устраняли расстояние». Если раньше между точками пролегали месяцы, то теперь – несколько часов или даже мгновений.

Возникающие в результате этого изменения близости и отдаленности по обе стороны Атлантики составили выдающийся аспект в истории ХХ века. Это было подобно вращающимся и растущим вершинам, которые располагались практически бок о бок. Они приближались, соприкасались и отталкивались, шатались и разлетались по сторонам. Или это подобно двум комплексам механизмов, которым в конечном итоге суждено объединиться в один мировой механизм, чьи вращающиеся колеса пытаются сцепиться, но не сцепляются. Под дождем искр и осколков они, сотрясаясь, разделялись. С конца XIX века объединяющие жизненные силы стремились объединить Америку с Европой. К середине ХХ века любому стороннему наблюдателю можно было простить вывод о том, что взаимодействие потерпело неудачу.

В этой истории мы уже уделяли много внимания Генри Форду, Вудро Вильсону и второму Рузвельту, Франклину Рузвельту. Рассказали об их великолепном наступлении на Европу и последующем отступлении от нее. Короткая, но толковая книга американского публициста Фрэнка Х. Саймондса «Может ли Америка оставаться дома?» (1933) очень красноречиво рассматривает вопрос изоляции в том виде, в каком он возник в первые годы великого экономического спада, который навсегда закрыл дикие свободы стяжательского частного капитализма. Автор показал, как фазы сближения и отталкивания сменяли друг друга, начиная с первых империалистических предприятий Рузвельта № 1 (то есть Теодора Рузвельта, 1901–1909) и далее; насколько невозможным казалось Америке ни оставаться в стороне от дел Старого Света, ни откровенно участвовать в них. Америка выражала свои преисполненные добродетели мнения, но не поддерживала их; настаивала на тех или иных моральных суждениях, но не брала за них ответственность на себя.

Для того, чтобы понять, как это виделось европейцам, процитируем любопытный отрывок из сочинения Саймондса:

«Забота Америки о мире представлялась прозрачным стремлением объединить миссию Иоанна Крестителя с методами Понтия Пилата».

Иными словами, американцы пытались объединить либерализм с наивной грубостью.

С самого начала Американская республика