Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Оно не смогло объединиться до 1950 года по очень простой причине: отсутствовал всеобъемлющий план объединения. Во второй половине ХХ века у мира это получилось, потому что проблему внятно сформулировали и прояснили условия целей и задач, а непосредственно заинтересованная социальная прослойка правильно дифференцировалась. Из смутного представления о Современном мировом государстве выделился определенный и осуществимый план.

Моральный импульс, который обладал бы способностью остановить неуклонную деградацию, так и не родился. Зато возник интеллектуальный подъем. По сути, произошло следующее: социальная и политическая наука обогнала марш к катастрофе.

Малоизвестные, но настойчивые работники в эти десятилетия бедствий собирали головоломку воедино. Существовала фантастическая диспропорция между масштабом усилий и высвобожденными последствиями. Ассоциативная психология образовала единый сплав с социальной биологией. При этом люди все еще имели лишь самое поверхностное представление о происхождении правильной социальной структуры. Они принимали простейшие объяснения накопленной сети взаимоотношений и не обращали внимания даже на самые фундаментальные изменения в этой сети. За этим неизбежно следовали безумные надежды, заблуждения и катастрофы.

Если бы вы спросили у среднестатистического европейца образца 1925 года о мотивах его политической деятельности и общем социальном поведении, он, вероятно, ответил бы, что вы не отличаетесь деликатностью. Если бы вы преодолели это возражение, он бы понес какую-нибудь чушь о семье, как о ядре социальной организации, своего рода расширения взаимоотношений между родственниками, о Создателе всей системы, либо пошел бы в совершенно ином направлении и познакомил вас с грубой версией Общественного договора Жан-Жака Руссо, в котором тот вместе со своими последователями объединил правила взаимной защиты и помощи. Какое из этих категорически противоречивых объяснений он бы выдал, как вы думаете? Пятьдесят на пятьдесят!

В 1925 году он бы ничего не сказал о религиозных связях, хотя пятьюдесятью годами ранее мог бы обосновать свое описание Божественной волей. И он не смог бы изложить денежную связь с механизмом отношений. Подобно своему бессознательному римскому предшественнику, он не разбирался в первостепенной социальной важности правильно отрегулированных денег. Среднестатистический европеец подумал бы, что деньги – это просто вещь, которую зарабатываешь, отдаешь или получаешь в обмен на другие вещи. Еще он мог неуместно добавить, что это «корень всех зол». Несомненно, сослался бы на семейную идею, когда речь зашла бы о патриотизме, чтобы оправдать клубок ненависти и страхов, проистекающих из подчиненных привязанностей. И говорил бы о «родной стране» или «отечестве». Будь он ремесленником, организовал бы свой ум в соответствии с профессией или профсоюзом, но между этой сцепкой и патриотизмом не было бы никакой меры, либо все остальное превзошел бы суеверный или сексуальный комплекс.

В каждом слабом месте, как грибы, росли зависть, подозрительность и недоверие. Повсюду распространялась хроническая ненависть. Из странных суждений и не менее странных импульсов происходили разрозненные ассоциации, кажущиеся такими же естественными, как, скажем, форма ушей. Никто особенно не осознавал, что школьное образование провоцирует создание обстоятельств.

Миллионы фрагментарно оснащенных сознаний, неосведомленных и дезинформированных, и без внутренней связи, плавали в океане мировых институтов вплоть до середины ХХ века. Но теперь человек пытался грести, а не просто плыл по течению. Люди могли называть себя социалистами, но у них не было даже зачатка идеи о том, что индивид может быть связан с обществом; они называли себя националистами и патриотами, но никто из них не мог сказать, что такое нация. Разные учреждения начали биться друг о друга, текли и пятились, и всячески демонстрировали склонность к тому, чтобы опуститься еще ниже. Стало ясно, насколько бессистемными и неискренними являются ответы на важнейший вопрос: «Что держит нас вместе и поддерживает наше сотрудничество?»

Преобладающая поверхностность и невежество в отношении социализирующихся сил явились необходимым отражением отсталости и недостатка энергии в академических кругах и интеллектуальном мире. Занятый своими мелкими заботами простой человек знать не знал и не думал о коллективных делах, потому что в то время не существовало никаких знаний или упорядоченных мыслей в усвояемой форме, чтобы как-то дотянуться до мозга и его простимулировать. Социальное тело представляло собой лишь семя, слабый зародыш. Как можно было продемонстрировать полную систему социальных реакций, а также изложить идею Современного государства в убедительных и практически применимых терминах, если ей еще только предстояло проникнуть в умы не только политиков и государственных деятелей, но и психологов, историков и так называемых «экономистов»?

В 1932 году групповая психология находилась примерно на том же уровне развития, что и физическая наука во времена Столетия изобретений маркиза Вустера (1663). Новые идеи попросту «отбрасывались». Групповая психология была способна создать новый мировой порядок не в большей степени, чем физика 1663 года могла бы извлечь из небытия самолет или паровую турбину. Обычный человек, ищущий ориентиры в смятении Великого кризиса (см. «Общественные идеи в хаосе краха» Эмиля Десагулье, 2017 год), сталкивался с чем-то вроде интеллектуальной распродажи. Он догадывался, что кто-то что-то знал, но всякий раз обнаруживал, что никто не озаботился тем, чтобы что-то узнать по-настоящему. Дюжина видных авторитетов с предельной вежливостью раздавала всевозможные советы. Кому-то они даже могли показаться толковыми; вот только эти руководства к действию противоречили друг другу по всем принципиальным компонентам. Те, кто хотел казаться мудрецами, плавали на независимых и произвольных предположениях без какой-либо логической и структурной привязки к человеческой экологии.

Тем не менее, основные вопросы стали гораздо быстрее анализироваться. Особенно это касалось понимания основной роли денег. Десагюлье отмечал около ста восьмидесяти имен, в том числе не слишком почитаемого, но довольно интересного дилетанта-холерика, майора К. Х. Дугласа (работы в «Исторических документах», экономический раздел «Б», 178 200»), который занимался устранением концепции металлического стандарта как денежной основы. Все эти люди ясно давали понять, что единственно возможные деньги для прогрессивного мира должны идти в ногу с постоянно растущим богатством этого мира. Они неустанно вбивали это в общее сознание как вопрос первостепенной важности.

Но при этом предлагались разные способы реализации этой концепции. «План Дугласа» апеллировал к общему социальному кредиту, но ограничивался узким политическим кругозором достойного майора, который мог представить себе банкиров, но не границы. В Америке привлекало к себе внимание довольно любопытное движение, известное как «Технократия». По сути, это была обоснованная научная попытка переформулировать экономику на чисто физической основе. Но это использовалось в журналистской манере и представлялось для удивительно восприимчивой публики в качестве упрощенной схемы нового социального порядка. Социальную и экономическую жизнь следовало рассматривать как энергетическую систему, которую контролируют некие «эксперты». В данном случае весьма примечателен явный отказ технологов от демократического контроля. Фундаментом новой валюты должна была стать некая энергетическая единица. Таким образом, каждая электростанция становилась монетным двором, а каждый водопад – потенциальной «золотой жилой». Деньги и энергия вставали на один уровень. Еще одна важная школа, представленная такими экономистами, как Ирвинг, Фишер и Дж. М. Кейнс, продвигала идею индекса цен, который контролировал бы выпуск валюты.

Это был период бессвязного умственного брожения. Такие наиболее осведомленные в монетарных процессах личности, как, например, Дуглас и Кейнс, все еще пребывали в недоумении относительно национальных и имперских границ. Этим людям хотелось закрыть существующую политическую систему всевозможными искусственными барьерами и развить свою собственную. При этом почему-то не учитывалась растущая хрупкость традиционной политической структуры. Денежные реформаторы, как правило, не являлись космополитами, а космополиты проявляли нетерпение к денежным реформаторам, не проявляя должного интереса к первостепенной важности денег.

Третий класс разумных людей подчеркивал настоятельную необходимость для крупных государственных предприятий исправить парадоксальный рост безработицы, вызванный повышением производительности. Это застало врасплох неприспособленный к серьезным вызовам, бездеятельный мир. Но и мыслители третьей школы не торопились исправлять денежный оборот. Что касается контроля за мировыми деньгами, то здесь существовало огромное разнообразие мнений и даже сформировался конфликт ментальных ограничений.

В резюме Десагулье написал:

«Люди не могли выбраться из тонущих социальных судов, потому не видели ничего, кроме призрачного спасательного корабля, у которого даже отсутствовал штурвал».

Только самые прозорливые могли предсказать, насколько близок к концу период распространения ярких, но бессвязных идей и как скоро начнется консолидация