Лесная обитель - Мэрион Зиммер Брэдли

Египте и Палестине, где среди песков высятся монументы еще более древние, нежели Рим. Гай подумывал о том, чтобы скоротать время за сочинением мемуаров, как Цезарь; но ведь даже если бы он прождал сорок лет, прежде чем взяться за перо, вряд ли кого-то заинтересуют его записки.

Сейчас Гай порадовался бы даже болтовне Юлии, хотя в последнее время все ее разговоры сводились только к детям. Но ведь он и женился на Юлии ради детей, напомнил себе Гай; ради детей и ради положения в обществе. Так что пока все идет более или менее по плану. Вот только пока он ехал по бесконечным дорогам Галлии, милю за милей, мимо поместий, на полях которых трудились рабы, Гай поневоле задавался вопросом, а стоит ли того погоня за должностями и званиями. А потом он добирался до очередного постоялого двора или очередной виллы, принадлежащей кому-то из друзей Лициния. В объятиях какой-нибудь пригожей рабыни, которую посылали согреть гостю постель, Гай забывал и Юлию, и Эйлан, а поутру внушал себе, что сомнения его вызваны просто усталостью – или, может статься, вполне понятной тревогой о том, что его ждет в Риме.

Как только он добрался до Рима, полил затяжной дождь, словно наверстывая упущенное. Родственник Лициния, у которого Гай остановился, был весьма гостеприимен, но молодой офицер быстро устал от его вечных шуточек насчет того, что он-де привез с собою британскую погоду. Тем более что, по чести сказать, это неправда: ведь в Британии дожди настоящие, прохладные, а в Риме не столько холодно, сколько душно и противно от всепроникающей тлетворной сырости. Столица империи навсегда запомнилась Гаю щелочным запахом влажной штукатурки и вонью мокрой шерсти.

Рим – это грязь и закопченные небеса; зловоние Тибра и дым кухонных очагов, пропитанный экзотическими запахами стряпни сотен разных племен и народов. Рим – это белый мрамор, и позолота, и дурманящие ароматы духов; оглушительный трубный рев и пронзительные крики рыночных торговок, и почти за гранью слышимости – неумолчный многоязычный гомон немыслимого множества людей, заполонивших семь холмов, контуры которых давным-давно исчезли под этими напластованиями. Прежде Гай и не подозревал, что на свете существует столько разных наречий! Пульсирующее сердце мира – вот что такое Рим.

– Так ты впервые в Риме? – Красавица, с которой беседовал Гай, удостоила его серебристым смешком – мелодичным, как перезвон серебряных браслетов на ее запястьях. Двоюродный брат Лициния давал прием; в его атриуме толпились женщины с затейливо уложенными прическами и элегантно задрапированные мужчины. Гул разговоров не умолкал, словно гудение пчел в саду. – И что ты думаешь о Властительнице Народов, о жемчужине империи? – Она кокетливо опустила накрашенные веки. Этот вопрос Гаю задавали так часто, что ответ он затвердил наизусть.

– Великолепие города меркнет пред красотою его обитательниц, – любезно отозвался он. Если бы Гай разговаривал с мужчиной, он бы сослался на «мощь» и «славу».

За свою учтивость Гай снова был вознагражден заливистым смехом. Но тут на выручку к нему подоспел хозяин дома и увел гостя в перистиль[44], где тут и там, подобно скульптурным группам, расположились мужчины в тогах. Гай с облегчением присоединился к ним. В мужском обществе таились свои опасности, но, по крайней мере, мужчин Гай понимал. А перед римскими женщинами цепенел, как при первой встрече с Юлией.

Но в сравнении с римлянками Юлия, по крайней мере, отличалась прямотой и откровенностью. Одна-две прозрачно намекали, что не прочь разделить с ним ложе, но острое чувство самосохранения удерживало Гая от таких ловушек. В Рим стекалось все самое лучшее; если ему понадобится женщина, тут есть куртизанки, которым от гостя ничего не нужно, кроме его денег; в объятиях этих многоопытных жриц любви можно позабыть о тревогах, хотя бы ненадолго.

Вращаться в римском обществе было все равно что вести в атаку конницу по обледенелому полю – от безумной скачки дух захватывает, но никогда не знаешь, на каком предательском участке поскользнешься и вылетишь из седла. Интересно, смогла бы Юлия остаться верной себе среди этих женщин? А что до Эйлан – это все равно что представить себе дикую антилопу или даже дикую кошку в табуне чистокровных скаковых кобылиц: и та, и другие прекрасны по-своему, но они – существа разного порядка.

– Я слышал, ты воевал под командованием Агриколы в Каледонии…

Гай заморгал от неожиданности: к нему обращался один из мужчин постарше. На тунике сверкнула широкая пурпурная полоса, и Гай вытянулся в струнку, как перед старшим офицером, лихорадочно пытаясь вспомнить имя гостя. Большинство друзей хозяина дома принадлежали к сословию всадников; повстречать здесь сенатора – это большая удача!

– Да господин мой. Я имел честь служить под его началом. Я надеялся навестить его здесь, в Риме.

– Насколько я знаю, в настоящий момент он проживает в своем родовом поместье в Галлии, – ничего не выражающим голосом проговорил сенатор. Марцелл Клодий Маллей, вот как его зовут, вспомнил наконец Гай.

– Трудно представить его на отдыхе, – широко усмехнулся Гай. – Я-то полагал, что он вселяет страх божий в недругов Рима где-нибудь на границах или утверждает Римский мир – Pax Romana – в одной из провинций.

– Да, ему это подходит куда больше. – Тон сенатора заметно потеплел. – Но мудрее было бы воздержаться от таких речей, пока ты не уверен в своем собеседнике.

Гай помертвел, снова подумав про скользкий лед, но Маллей продолжал улыбаться как ни в чем не бывало.

– Здесь, в Риме, многие способны оценить по достоинству таланты Агриколы – таланты, которые вызывают тем большее восхищение всякий раз, как мы узнаем о провале очередной военной кампании кого-нибудь из наших полководцев.

– Тогда почему же император не поставит во главе армий Агриколу?

– Потому что император радеет не столько о победе римского оружия, сколько о том, как удержаться у власти. Чем больше народу требует, чтобы Агриколе вручили верховное начальствование над войском, тем больше наш «господин и бог» его подозревает. В следующем году Агриколе предстоит получить по жребию должность проконсула, но в сложившихся обстоятельствах друзья советуют ему отказаться от этой чести.

– Понимаю, – задумчиво проговорил Гай. – Агрикола слишком честен и совестлив, чтобы умышленно потерпеть неудачу, но, если он станет одерживать победу за победой, его успех – угроза для императора. Что ж, в Британии о нем будут вспоминать с уважением, что бы уж там ни происходило в Риме.

– Тацит порадовался бы таким словам, – отозвался Маллей.

– О, так ты с ним знаком? Мы вместе служили в Каледонии. – Разговор перетек в общее обсуждение северной кампании – Марцелл Клодий Маллей, как