Лесная обитель - Мэрион Зиммер Брэдли

оказалось, был неплохо осведомлен о подробностях. И только когда гостей увели в сад полюбоваться на вифинских танцовщиц[45], беседа между сенатором и Гаем снова приобрела доверительный характер.

– Через три недели я устраиваю небольшой званый ужин… – Маллей дружески положил руку Гаю на плечо. – Ничего из ряда вон выходящего, приглашены только несколько человек; думаю, тебе было бы небезынтересно с ними познакомиться. Почтишь ли ты мой дом своим присутствием? Корнелий Тацит тоже обещался быть.

После того дня Гаю начало казаться, что бесконечная череда легковесных вечеринок и развлечений, которая уже начинала раздражать его, обрела новую глубину и смысл. По-видимому, перед ним наконец-то слегка приподнялся занавес, которым римское общество отгораживалось от чужаков. И даже если открылась ему лишь одна, небольшая часть этого общества, причем, возможно, водить знакомство с этими людьми было небезопасно, оно всяко предпочтительнее, чем умирать со скуки!

Несколькими днями позже двоюродный брат Лициния, по прозвищу Коракс, то есть Ворон, взял Гая с собою на Игрища в новый Колизей – Домициан возводил его на том самом месте, где некогда высился вычурный дворец Нерона.

– Неудивительно, что строить решили именно здесь, – заметил Коракс, когда они расположились на трибуне, отведенной для Всадников, – ведь сам Нерон устраивал тут Игрища, в Риме прежде невиданные, особенно когда пытался убедить народ, что виновники великого пожара – христиане, – ну, эта странная иудейская секта, ты о ней наверняка слышал!

– Так это их рук дело? – Гай оглядывался по сторонам. Они приехали в перерыве между поединками, и рабы как раз сгребали залитый кровью песок и засыпали новый.

– Для того, чтоб в этом городе что-нибудь загорелось, умышленного вредительства и не требуется, – криво усмехнулся Коракс. – Почему, как ты думаешь, в каждом квартале есть пожарная охрана и мы все так охотно оплачиваем ее содержание? Но тот пожар был и впрямь страшен, и императору понадобился козел отпущения, чтобы положить конец слухам, будто бы он сам поджег Рим!

Гай недоуменно уставился на собеседника.

– Новые здания, мальчик мой, новые здания! – объяснил Коракс. – Нерон возомнил себя великим архитектором, а владельцы домов в том квартале, где начался пожар, продавать свою собственность упрямо отказывались. Но огонь распространялся все дальше, потушить его не удавалось, и императору понадобилось на кого-то свалить вину. Что за Игрища он тогда устроил, прямо мороз по коже – никакого тебе искусства, просто толпа бедолаг, которые умирали как овцы на бойне.

«Все-таки хорошо, что Кинрику удалось сбежать!» – порадовался про себя Гай. Такого могучего бойца всенепременно отправили бы сюда, а он этого не заслуживает – хотя уж Кинрик-то показал бы себя на арене не овцой, а волком или медведем.

Взревели трубы; бесчисленные зрители замерли в предвкушении. Сердце Гая забилось чаще; все это, как ни странно, напоминало ему тот миг перед началом боя, когда многотысячное войско ждет сигнала и все собираются с духом в преддверии кровопролития. Ведь прежде он оказывался в таком скоплении народа только на поле битвы. Но, по крайней мере, на войне обе стороны подвергаются одинаковой опасности. А эти римляне собрались проливать чужую кровь, не свою.

Дома, в Британии, Гаю, конечно, доводилось полюбоваться на медвежью потеху – излюбленное развлечение легионеров. Любопытно было посмотреть, как стравливают разных диких зверей, привезенных в Рим специально для Игрищ: например, льва с жирафом или дикого вепря с пантерой. Коракс рассказал, что однажды на арену выпустили супоросую свинью: дралась она свирепо и в предсмертных судорогах даже опоросилась. Но сегодня внимание зрителей было приковано к самому опасному из зверей – к человеку.

– Вот теперь мы полюбуемся на подлинное мастерство, – заявил Коракс, когда потешные бои закончились и на арену вышел первый из гладиаторов: кожа и доспехи его блестели от масла. – Только ради этого и стоит приходить на Игрища. Когда на арену выталкивают необученных военнопленных или преступников, или даже женщин и детей, это просто-напросто бессмысленная бойня. А тут у нас, к примеру, самнит и ретиарий[46]. – Коракс указал на первого из гладиаторов, в поножах и в шлеме с забралом и с султаном из перьев, вооруженного коротким мечом и большим прямоугольным щитом, и на его верткого противника, потрясающего сетью и трезубцем.

Гай умел оценить по достоинству хорошего бойца: в нем пробудился профессиональный интерес. Гладиаторы яростно атаковали; повсюду вокруг делали ставки – на трибунах кипели страсти не менее жаркие, чем на арене. Коракс не уставал объяснять, что происходит. И только когда самнит был повержен и «сеточник» приставил трезубец к его горлу, Гай понял, что человек, который, опустив большой палец, подает знак «добить» из разубранной пурпурными тканями ложи, – это сам император.

Ретиарий резко ударил трезубцем сверху вниз, самнит забился в конвульсиях и затих, ярко-алая кровь залила песок. Гай откинулся назад, облизывая пересохшие губы; горло саднило от приветственных криков. Видимо, он и впрямь не на шутку увлекся боем, раз не услышал труб, возвестивших о появлении императора. С такого расстояния молодой римлянин различал только фигуру в пурпурной тунике и в раззолоченной мантии.

Позже тем же вечером, пока массажист Коракса растирал и разминал его тело после бани, Гай прочувствовал, как болят и ноют сведенные мышцы – в таком напряжении провел он несколько часов, наблюдая за Игрищами. На трибуне он этого даже не заметил!

А еще Гай испытал невыразимое чувство освобождения. Побывать в Колизее было все равно что сразиться в битве – когда реальность бытия сводится к одной-единственной схватке, а солдат забывает о своем «я» и становится частью чего-то неизмеримо большего. Молодому офицеру казалось, что он наконец-то понял, почему римляне так страстно любят эти кровопролитные зрелища. При всей извращенной жестокости и бессмысленности Игрищ, ими, по-видимому, движет та же могучая сила, которая помогла легионам завоевать полмира.

Вечер, на который был назначен званый ужин у Маллея, выдался холодным и ветреным, но на улицах, как обычно, толпились торговцы всевозможной снедью, цирюльники, разносчики, горшечники, надеясь дораспродать товар, прежде чем наступившая темнота всех разгонит по домам. Носильщики паланкина прокладывали путь через толпу к Авентину[47], и Гаю вдруг пришло в голову, что он почти привык к неумолчному гвалту, так же, как и к громыханию окованных железом тележных колес по мостовой, отчего ночью было почти так же шумно, как и днем.

Но едва они свернули на главную улицу, послышался какой-то новый звук. Паланкин остановился, и Гай, раздвинув занавеси, выглянул наружу. По дороге тянулась религиозная процессия: одетые в белое жрецы с бритыми головами и женщины под покрывалами. Женщины громко стенали и сетовали,