Лесная обитель - Мэрион Зиммер Брэдли

оценивать его содержание с точки зрения интересов императора. Однако ж отцы города пока еще сохранили за собою достаточно власти, чтобы в свой черед ознакомиться с этими сведениями. Гай обнаружил, что его новые друзья весьма влиятельны: они добились для него приглашения выступить в сенате и после того предстать перед императором.

Утром великого дня Гай побрился с особым тщанием – пусть порою ему и казалось, что сам он куда больше смахивает на варвара, нежели бородатые Арданос и Бендейгид, но вряд ли он сумел бы объяснить это отцам-сенаторам.

В сенат Гай прибыл задолго до начала заседания; ему отвели место под статуей божественного Августа. Изваянный из мрамора император глядел со своего пьедестала холодно и недовольно – примерно так же чувствовал себя и Гай. В зал по одному и по двое входили сенаторы, негромко переговариваясь между собою; за ними следовали секретари, нагруженные вощеными дощечками, готовые записывать дебаты и решения дня. Здесь владыки мира решают судьбы народов, думал про себя Гай. На этих самых мраморных плитах когда-то обсуждали планы обороны от Ганнибала и вторжение в Британию. Река времени катила свои бурные волны через этот зал; и даже тщеславие цезарей – это не более чем легкая рябь на поверхности воды.

С началом вступительной речи прибыл император – в роскошной пурпурной тоге, снизу доверху расшитой блестящими золотыми звездами. Гай непроизвольно зажмурился. Он слыхал о toga picta – так называемой разукрашенной тоге, но ему казалось, ее носят только полководцы-триумфаторы. Здесь этот великолепный наряд производил скорее тягостное впечатление. Домициан хочет, чтоб в нем видели победителя, или просто любит пышность и блеск? – гадал про себя Гай. Он впервые видел императора так близко. Младший сын великого Веспасиана был по-солдатски широкоплеч и мускулист, с бычьей шеей, но губы капризно изгибались, а во взгляде читалась подозрительность.

Незадолго до полуденного перерыва Гая вызвали зачитать отчет Лициния о финансовом положении в Британии. Ему задали несколько вопросов, главным образом об источниках доходов, а вопрос от Клодия Маллея дал Гаю возможность упомянуть о своем участии в подавлении недавнего восстания. Несмотря на то, что в преддверии своего выступления Гай взял несколько уроков риторики, он, по всей видимости, утомил собрание своей речью. Но в конце концов ему для виду немного поаплодировали и – как и предвидел Лициний – подтвердили, что в следующем году значительный процент налоговых поступлений разрешено будет оставить в Британии. Посколько Лициний послал зятя в Рим в первую очередь за этим, Гай почти не удивился.

Беседа с Домицианом продлилась недолго. Императора ждали другие дела, и он уже спешил прочь, на ходу снимая роскошную тогу, но задержался ровно настолько, чтобы небрежно поблагодарить Гая.

– Ты ведь служил в армии? – уточнил он.

– Трибуном во II легионе. Я имел честь сражаться под твоим началом в Дакии, – тщательно выбирая слова, ответствовал Гай.

– Хммм… Что ж, придется нам подыскать для тебя какую-нибудь должность в провинциях, – равнодушно обронил император и отвернулся.

– Dominus et Deus, – рявкнул Гай, отдавая честь, и возненавидел сам себя за эти слова.

Домой Гай возвращался в одном паланкине с Клодием Маллеем. Им впервые за весь день предоставилась возможность поговорить с глазу на глаз.

– Ну, как тебе сенат? – полюбопытствовал Маллей.

– Побывав в сенате, я еще больше горжусь тем, что я римлянин, – не покривив душою, ответил Гай.

– А что ты думаешь об императоре?

Гай молчал. Спустя какое-то время сенатор вздохнул.

– Ты сам видишь, как обстоят дела, – тихо проговорил он. – Я не могу открыто тебе покровительствовать, во всяком случае пока. Дружба со мною навлекает на тебя опасности, хотя сулит и выгоды, и если ты готов рискнуть, я буду рад принять тебя в число своих клиентов[52]. Я могу добиться для тебя должности прокуратора, отвечающего за снабжение армии в Британии. Так-то тебя бы отправили служить в какую-нибудь другую провинцию, но я думаю, что нам ты будешь куда полезнее в земле, которую лучше всего знаешь.

Равнодушное безразличие императора расхолодило Гая, но это доверительное «нам» вновь пробудило лучшие чувства в его душе. Может статься, нет больше того Рима, почтение к которому внушали юноше отец и Лициний, но Гаю казалось, что с такими вождями, как Маллей и Агрикола, истинный дух Рима еще удастся возродить.

– Для меня это большая честь, – в наступившей тишине проговорил Гай, зная, что этот выбор отныне и впредь будет определять весь ход его жизни – так же, как решение, принятое после битвы при горе Гравпий.

Глава 24

Жрицы вышли поклониться молодой луне в Священную рощу, что начиналась сразу за Лесной обителью. Не мужчины придумали этот обряд; мужчинам не дозволялось его видеть. Послушницы вереницей прошествовали за ворота и выстроились в круг. Наблюдая за ними, Кейлин чувствовала себя курицей-наседкой, пересчитывающей своих цыплят. Облачения девушек бледно мерцали в сумерках – при виде них на ум скорее приходили лебедята, которые вот-вот превратятся в прекрасных лебедиц.

Круг замкнулся; воцарилась тишина. Кейлин шагнула к груде камней, что служила им алтарем, Диэда заняла место по левую руку от нее, Миэллин – по правую, там, где обычно стояла она сама. Но сегодня вечером Эйлан занемогла, и исполнять ее роль в церемонии пришлось Кейлин. Так странно было стоять там – и не ощущать знакомую силу, что исходила от Верховной жрицы и уравновешивала ее собственную.

Диэда воздела руку; в тишине послышался переливчатый перезвон серебряных колокольцев.

– Славься, о молодая луна, путеводный алмаз кротости и доброты, – пели юные девы. Их было около дюжины – все они вступили в Лесную обитель уже после того, как Эйлан стала Верховной жрицей. Тех, что пришли последними, приманила музыка Диэды. Когда старик Арданос устроил так, чтобы его дочь и внучка обе оказались в Вернеметоне, он, сам того не подозревая, оказал обители великую услугу. Кейлин прислушивалась к чистым юным голосам, восхваляющим небеса, и вздыхала от чистого, незамутненного удовольствия.

Я склоняю пред тобой колена,

Я любовь свою тебе вручаю;

Я склоняю пред тобой колена,

Я к тебе протягиваю руки;

Се! К тебе я обращаю взоры,

Юная луна, царица ночи!

Выпевая каждую строку, девы то склонялись до земли, то выпрямлялись и приподнимались на носках, не сводя молящих глаз с серебристого серпа в небесах, так, что их песнопения превращались в танец. Но вот они двинулись посолонь по кругу, простирая руки