Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

негодность, так что она не пытается его подобрать; она макает пальцы в собственную кровь и начинает писать на стене, как ребенок; поначалу медленно, затем все быстрее, когда приказ и собственная природа берут вверх.

Выпрямившись, Роджер встает на ноги. Ему нужно выторговать для нее время, а необходимой валюты почти не осталось. Но кое-что у него есть.

Перепачканный кровью сестры, потрясенный до глубины души своим решением, он идет к двери, открывает ее и выходит в купальни.

Мгновение – и он может оценить обстановку. Вот Эрин – ей не дает сдвинуться с места гора мышц. Вот мертвый мужчина на полу. Вот миниатюрная улыбающаяся женщина, которая выглядит так, будто только что вышла с конкурса красоты или из фильма ужасов; ее пистолет направлен в грудь Эрин. Он знает, что Эрин видит его, не может не видеть. Она не выдает его. Ресницы не дрогнули, глаза не распахнулись. Она завела их так далеко, зная, что ее смерть может стать последней монетой для оплаты услуг паромщика, так что сейчас она точно не дрогнет. В этом есть что-то благородное. Но, что более важно, в этом есть и что-то глупое. Роджер хочет, чтобы она их выдала. Но, видимо, кое-что придется сделать самому.

– Эгей! – зовет он, семафоря «вот он я». – Что это вы там делаете?

Королева красоты поворачивается. Ему чудом удается не отшатнуться. Да, она прекрасна, но глаза у нее мертвые, такие холодные и пустые, что он может видеть в них отражение умирающих звезд даже с такого расстояния. И он уже встречался с ней: когда был ребенком, когда она пришла, чтобы запугать его и заставить отказаться от сестры. До этого момента он не верил по-настоящему, что родители его предали, но эта женщина – живое доказательство. И всегда им была.

Она хмурится.

– Роджер? – спрашивает она.

(Глубоко внутри, на самом краю сознания, он помнит этот голос. На каком-то уровне он помнит каждый голос, который когда-либо слышал, потому что голос – это часть языка. Этот голос был первым, который содержал этот мир. Этот голос извлек его из чрева матери и сказал: «О, думаю, ты сгодишься», – как будто он был инструментом, куском мяса, а не человеческим ребенком. Та его часть, которая никогда не забывала Ли Барроу, пытается забиться подальше перед лицом того, что он собирается сделать, и он с радостью ее отпускает. Иногда незнание – лучший помощник.)

– Ай-ай, – говорит он максимально безразличным тоном, нажимая на гласные со всем новоанглийским презрением. – Кажется, у вас моя подруга. Я бы предпочел, чтобы вы в нее не стреляли.

– Кто – Эрин? – Ли машет в сторону пленницы дулом пистолета. – Она не твоя подруга. Она годами приглядывала за вами по моему приказу. Тебе ведь это известно? Она никогда не была тебе другом, никогда тебя не любила, ей всегда было все равно, что с тобой случится. Она просто ждала того дня, когда я прикажу ей спустить курок.

– Роджер, убирайся отсюда, – рычит Эрин, пытаясь вырваться из рук голема. Но он держит ее крепко, ладони – как кандалы, руки – как цепи. Она не может вырваться из его хватки. И никогда не могла. – Беги!

(и они уже были здесь, совершенно точно были здесь, Эрин схватили, Роджер вышел просить медицинской помощи – но нет, они еще не были здесь, потому что он не собирается ни о чем просить; в первый раз он ни о чем не просит)

– Прости, Эрин, я не собираюсь убегать, – откликается он и сосредотачивается на Ли. – Похоже, в какой-то момент она переметнулась на другую сторону. Может быть, когда ты отправила ее спать со мной, и это затянулось на семь лет. Даже самый лучший агент начнет колебаться, если станет настолько близок с объектом. Позволь ей уйти. Отпусти ее. Если ты это сделаешь, мы подумаем и, может быть, разрешим тебе сдаться.

Эрин удивленно распахивает глаза. Пистолет Ли наконец-то перемещается на него.

– Ах ты, маленький глупенький Галка Джек, – говорит она почти ласково и спускает курок.

– Мимо! – кричит Роджер, уклоняясь от пули, которая со свистом пролетает мимо его головы, не нанеся никакого вреда.

Нахмурившись, Ли стреляет снова, и…

– Мимо! – снова кричит он, и пуля снова пролетает мимо. Роджер ухмыляется, продолжая играючи уклоняться от вероятной линии огня. – Никак не попадешь, да? Пули тебя не слушаются? – подначивает он. – Мы проявились. Сдавайся, пока еще можешь.

– Вы не проявились! – Ли кипит от злости. – Вы ходите по самому краю океана и скоро пойдете ко дну. Если вы проявились, то где же твоя сестра? Она истекает кровью в комнате, которой не существует, и, как только она умрет, ты потеряешь силу. Если вообще выживешь. Но я надеюсь, ты выживешь. Я хочу разобрать тебя по кусочкам, пока ты еще сможешь смотреть мне в глаза.

Ли опять стреляет. И опять промахивается. Но пуля попадает в стену. И проходит сквозь нее. А с другой стороны стены Доджер.

Роджер колеблется. Он не может ей помочь. Если он сейчас вернется, это только отвлечет ее, даст ей лишний повод для беспокойства, и – она его не зовет. А Эрин он может спасти, если попытается.

– Ну так разбери меня на кусочки прямо сейчас, что тебе мешает?

– Ей не нравится, когда мясо сопротивляется, – говорит Эрин. – Вот почему с ней охотно работают только те, кто сделан из грязи. – Она пинает того, кто ее держит, по ноге.

Только сейчас Роджер замечает странную гладкость его кожи, пустоту глаз. Он создан алхимиком, он вовсе не человек. Доджер тоже создана алхимиком. И Эрин. И Роджер. Тогда кто они?

Ли переводит внимание на свою пленницу, сузив глаза и дрожа от ярости.

– Ну все. Прости, дорогая, но ты уволена.

Она перемещает руку, на сей раз пистолет смотрит Эрин в лоб. Пуля с такого расстояния… У Эрин нет шансов выжить. Нет шансов. Разве что…

Роджер закрывает глаза.

– Додж, нужна твоя помощь, – говорит он тихо и быстро. Он сбивает ее с мысли. Он понимает это, и ему очень жаль, но обстоятельства не терпят. – Ли удерживает Эрин у дальней стены. Между ней и мной много воды. Я на другой секции пола. Можем мы… отпустить тот кусок?

– Покажи.

Он открывает глаза. Что-то мерцает перед его взглядом, возникает чувство, будто кто-то еще смотрит его глазами (ощущалось ли это когда-нибудь настолько сильно? Было ли когда-нибудь так же легко знать, что он не один, что один становится двумя, а два становятся не просто количеством, а неизбежностью?), и затем, так тихо, что это едва